Телефон надрывался в коридоре безрезультатно – и вдруг затих.

В это время старуха застыла на месте и тихо пропала, как будто вошла в некую невидимую – темнее темноты – дверь.

Николай пошевелиться не мог от ужаса, ледяной пот покрыл спину, и почти остановилось сердце.

Но вдруг стало ясно, что старухи больше нигде нет.

Николай вздохнул облегченно и тоже провалился в сон.

* * *

Когда зазвенел будильник, пришла Пелагея и стала тихонько трогать сына, чтобы разбудить только его – и не потревожить остальных.

Коля сразу открыл глаза и спросил совсем не сонным, а каким-то усталым голосом:

– «Мам, что-нибудь случилось? Кому звонили-то всю ночь по телефону?»

– «Да никому не звонили – праздник ведь, напились, небось, и просто попали не туда!

Вставай, сынок, собирайся, чайку попей – и иди с Богом, ребята – музыканты твои – тебя проводят, сейчас уж они на кухне завтракают!

Мы с Веркой не пойдем – что там, на улице, мерзнуть? Долгие проводы – лишние слезы. И пальто у меня холодное.

А мне болеть, сынок, никак нельзя! Задолжала я всем почти, – ну да ничего, расплатимся потихоньку как-нибудь.

Ступай, ступай, сыночек, иди умывайся, вещмешок ведь у тебя давно собран – ты уж прости меня, не обижайся зря!»

– «Мам, да что ты, конечно, все правильно, нечего вам с сестрой туда идти, я вот когда приеду, устроюсь, все в письме опишу подробно!

И вот еще, мам, что: ты, прошу я тебя очень, продай по-тихому Вовкин вчерашний фотоаппарат, скажи, мол, Коля с собой его увез – никого не спросил. А ты, мам, себе пальто, пожалуйста, купи! Прошу тебя, пожалуйста!»

Полька молча залилась слезами, низко нагнув голову, – и не сказала ничего.

Ни да, ни нет.

И ушел Николай из дома, ни с кем, кроме матери не попрощавшись, даже сестру не разбудив – чмокнул только ее в нос, спящую…

С ним вышли еще трое провожатых, и он тихонько прикрыл за собой тяжелую дверь сонной своей квартиры – и так и не узнал, что звонили ночью как раз ему: от друга Витьки, аж с самой Камчатки, дежурный врач из военного госпиталя, сказать, что лежит парень у них при смерти вторые сутки – и просил он всех слезно об одном: позвонить домой в Москву другу – Николаю и сказать ему только эти три слова:

СЮДА НЕ НАДО!!!

А когда все вчерашние оставшиеся ночевать гости и некоторые соседи собрались поздним утром снова на кухне – доедать «остатки-сладки», чаи погонять, а то и опохмелиться – выяснилось, что бабушка-мадам Брандт этой ночью тихо преставилась…

– «Вера, вот твой билет в Ленинград, на завтра, на вечер; и примерно в то же самое время, через вечер, послезавтра, ты уже будешь там, на Московском вокзале, – и я тебя встречу. Когда выйдешь из вагона, стой прямо на перроне, никуда не уходи, слышишь?» – хозяйским тоном, но с улыбкой, распоряжался курсант Николай Андреевич.

Вера слушала и не слышала – а просто любовалась им: такой он стоял перед ней ловкий, подтянутый – ни единой складочки лишней на форме, гладко выбритый, невероятно худой, немного еще – и был бы совсем не виден в профиль, а чуб свой длинный, косо уходящий на очень коротко подстриженную макушку, подбрасывал Николай то и дело, гордо вскидывая голову – ну как есть настоящая Белокурая Бестия.

– «Верочка, ты все поняла?» – пытливо всматриваясь в рассеянное какое-то, уклоняющееся от прямого взгляда лицо подруги, Николай обеими руками взял Веру за плечи, прижал к себе крепко-крепко, но не поцеловал – с сожалением оторвался от все кивающей согласно Верочки, поправил фуражку, весело полыхнул синим пламенем огромных глаз из-под козырька, потом вскочил на высоко отстоявшую от края платформы подножку, какое-то время постоял еще на верхней ступеньке рядом с проводником – и нырнул вглубь вагона.

Медленно, но верно набирая скорость, дымящий паровоз сдвинул разом, с жутким скрежетом, все вагоны отходившего с московского Ленинградского вокзала поезда в северную сторону – и Вера осталась одна.

И сразу же стало ей ужасно грустно, просто тоскливо даже…

Но грусть ее долгой быть не имела права – ведь уже завтра вечером – вдогонку Николаю – и сама она поедет в славный город Ленинград – а если по – московски, так в Питер, – но, конечно же, не на давно уже прошедший «Октябрьский парад», а на встречу Нового года и, соответственно, – что и было, в общем-то, главным поводом, – на празднование двадцатитрехлетия своего любимого «Николая Второго», – как называла его Вера, но только про себя и при подругах, – которого угораздило родиться точно в ночь на первое января.

Николай Андреевич не смог «поприсутствовать» на проводах в армию «Николая Первого» на ноябрьские праздники по уважительной причине – не дали увольнительной.

Зато сейчас разрешили ему «по делам службы» оформить командировку в родной город – «в Санктъ-Петербургъ», как до сих пор еще писала ему на редких поздравительных открытках в «адресе отправителя» старая – «из бывших» – хозяйка его ленинградо-питерской коммуналки Елизавета Ермолаевна Владимирская, по бывшему мужу – Радзиевская.

Вручая эти открытки с краткими, но все-таки старомодно-витиеватыми поздравлениями и неизменными пожеланиями «доброго здравия и процветания» от «ЛизОчка» – так все в квартире звали чудаковатую старуху – «товарищи с почты» и младшие командиры постоянно внушали Николаю Андреевичу, чтобы он «прекратил это безобразие с обратным адресом и довел до сведения пишущей правильное современное написание!».

– «То есть, без твердых знаков, что ли?» – так и подмывало спросить у компетентных товарищей.

Николай представлял себе, не умея сдержать улыбку, выражение лица ЛизОчка: когда кто-нибудь «делал замечания в ее адрес», она смотрела на него точно так, как на выползшего вдруг среди бела дня на стену отвратительно надутого людской кровью огромного клопа – и как она, обожаемая его Лизочек, начнет после этого испепеляющего и навсегда отработанного по технике и продолжительности взгляда, часто-часто обмахивать лицо своим древним и непременным костяным веером с изрядно потускневшими, но все еще прекрасными, изображавшими светскую жизнь нежных маркиз и пастушкОв, расписными ветхими пластинами, правда, невосполнимо утерянными уже во многих местах…

А потом старуха величественно развернется и уйдет «прочь!», выкинув изящно вперед и вверх кисть правой руки и запев глубоким и сильным контральто заученную ею еще в далеком дореволюционном детстве фортепианную пьеску про себя: «Мой Лизочек так уж мал, так уж мал!..»

Николай Андреевич всем существованием и воспитанием своим обязан был Лизку – любимейшей соседке и тайной его крестной матери.

Он назвал ее, как умел, – как только научился говорить – «Крёня», как-то услышав от своей родной и единственной тетушки Инны Антоновны, сестры отца, взявшей его на воспитание и заменившей ему умерших родителей, что, оказывается, «баба Лиза – его крестная!»