Настойка была выпита, недолгий отдых закончился, и сестры вновь принялись выбрасывать землю из могилы. Она поддавалась им безо всяких усилий с их стороны, им не приходилось даже прибегать к помощи кирки. Они вообразили, что меня кое-что беспокоит, и предупредили мои вопросы.

— Смородиновый куст живет пятьдесят лет! Ты будешь снабжать нас ягодами даже тогда, когда у нас уже не будет сил ощипывать прекрасные рубиновые грозди. Тебе повезло, ведь ты наш последний мужчина!

Терзаемый кошмаром, я и во сне, и наяву резко приподнялся. Клеманс проснулась и вскрикнула. Вот тут-то я и понял, что ей снилось примерно то же самое, что мы с ней попадаем в одни и те же чертовы западни, что мы не можем долго прятаться друг от друга, ведя по ночам бесконечную игру в жмурки.

— Эти старушенции пугают меня! — сказала Клеманс. — Подумать только! Жить около полувека в доме, где совершилось преступление, с этим преступлением на совести, рядом с трупом!

— Заметь, дорогая, этот господин оберст в то время был врагом. Если бы каждый француз поступил точно так же, то самая мощная армия превратилась бы в зеленовато-серую кашицу разлагающейся плоти.

— Ох, Огюст, не рисуйся, пожалуйста! Я что-то неважно себя чувствую. Я не люблю смородину, вернее, мой желудок ее не любит, он ее не переваривает. Все, кончено! На рассвете я покидаю эту бакалейную лавку. Я хочу забыть этих старух, изгладить их из моей памяти!

— Чтобы избавиться от воспоминаний о них, — сказал я, — попробуй их втиснуть куда-нибудь в следующую главу своего романа…

— Ни за что и никогда! — воскликнула Клеманс. — Известно ли тебе такое чувство, как уважение к собственному произведению?

Вечером мы оставили окно открытым, и в комнате пахло гниющей мякотью каких-то плодов или овощей, быть может, то был запах смородиновых выжимок. Откуда-то издалека доносились какие-то странные звуки: не то вой, не то рев. Они то замирали вдали, то возобновлялись с новой силой. Клеманс натянула на нос отброшенное было одеяло. Бесчисленные звезды, погруженные в мягкую, рыхлую массу небосвода, тускло мерцали, а мы… мы смотрели на них.

— Если бы я была Всемогущим Господом Богом, — вздохнула Клеманс, — я бы заставила этих старух считать и пересчитывать звезды без остановки, без отдыха. Я не знаю, что могло бы сравниться с этой адской мукой.

— Успокойся, не злись! — сказал я, так как я и не подозревал, что у Клеманс есть склонность к садизму, и, как оказалось, с моей стороны это было ошибкой.

Утром мы уладили все дела, то есть заплатили по счету, и надо заметить, что счет был составлен на совесть, ибо в него были тщательнейшим образом внесены все крохотные рюмочки и стаканчики настойки, которой сестры потчевали нас; наконец мы сели в нашу машину, стоявшую на очень широком тротуаре около лавки. Все четыре домика хутора просыпались под аккомпанемент петушиного кукареканья и квохтанья кур. Старухи стояли на последней ступеньке крылечка и кланялись нам. Однако мотор почему-то никак не хотел заводиться… Бак, который мы наполнили бензином на автостоянке за час до прибытия в Сент-Фелисите, оказался пуст. Сестры-двойняшки подошли к нам.

— Булочник привезет завтра хлеб, — сказала «красная бабочка». — Мы попросим его привезти канистру бензина.

— А если попросить немного горючего у вашего соседа? Ну, у того господина с собакой? — спросила Клеманс.

— Да кто же знает, где его носит! — ответила «черная бабочка». — У вас кто-то просто слил бензин.

— Но ведь здесь никто не бывает! — воскликнула Клеманс.

— Однако же вы сейчас здесь! — хором сказали старые дамы.

Вот так мы остались в Сент-Фелисите еще на два дня, но постарались провести их подальше от бакалейной лавки; мы подолгу бродили вдоль голубых озер цветущего льна. Последний вечер начался с прослушивания попурри на тему вальсов, и мы не смогли отказать нашим хозяевам в этом удовольствии. Их пальцы еще сохранили поразительную ловкость и быстроту движений, но иногда старухи по забывчивости пропускали то ноту, то целый пассаж, и тогда они улыбались друг другу. Я в основном наблюдал за Клеманс, пристально смотревшей на сестер. Я один похлопал им, Клеманс же не сочла нужным наградить их аплодисментами, а задумчиво протянула:

— Нет, это все-таки странно…

— Что именно? — спросила «черная бабочка».

— Все… все здесь… А ведь я приехала сюда, на край света, чтобы забыть обо всем…

— На край света? — переспросила «красная бабочка». — Но ведь мы здесь — в центре мироздания. Любой человек, даже самый ничтожный из нас, всегда находится в центре мироздания, и было бы ошибкой забывать об этом.

Ночью мы услышали, как залаяли собаки. Они словно отвечали друг другу, и звуки, издаваемые ими, походили на какие-то полупридушенные хрипы, словно эти создания не могли переварить наши сны, которые они теперь отрыгивали.

* * *

В издательстве Гранда скопилось большое количество писем, адресованных Клеманс. В этой куче я нашел послание из Квебека. Оно было написано красными чернилами, я сразу обратил на него внимание, а когда увидел подпись, то отдал его Клеманс, чтобы она сама прочла его.

Дорогая! О нет, гораздо более, чем дорогая! Дражайшая!

Тысячу раз я бралась за перо, и тысячу раз я его откладывала в сторону, ибо я была не способна написать тебе, потому что мне было стыдно за мой такой убогий стиль по сравнению с твоим, столь изысканным; к тому же меня мучила совесть из-за того, что в один прекрасный день мы с Самантой, слишком много говорившей мне о тебе, исчезли, бежали, вот так, без предупреждения. Мы открыли новую «Лавку Пенни Честер» в этом сером краю, где живут люди неизбалованные, неискушенные и, я бы даже сказала, посредственные, так что работы у меня много, и я уже украсила около тысячи самых разных апартаментов, располагающихся как на нижних, так и на верхних этажах небоскребов. В пассаже, где мы не только держим лавку, но и живем, тебе, как мне кажется, отдан на откуп целый книжный магазин. Я захожу туда, чтобы погладить твои книги. Я слежу за твоим творчеством, за твоей жизнью, и я тобой восхищаюсь. Что ты делаешь со всеми деньгами, что ты зарабатываешь? Куда ты их вкладываешь? Не могли бы мы обсудить этот вопрос? Ты ведь никогда не была деловой в общепринятом смысле и даже, как мне кажется, не была таковой и в амурных делах. Я так счастлива, что ты не отдала на растерзание публики свое прекрасное имя Клеманс. Твоя Маргарет Стилтон очень нравится франкофонам. Из окон моей квартиры на шестьдесят первом этаже я вижу широченную реку, так похожую на собрание твоих произведений; эта река, как и твои книги, властно манит, притягивает меня к себе, это равнодушное чудовище зовет меня… Как поживаешь, берлинская лазурь? Свет твоих очей по-прежнему является светом моих глаз.

Сюзанна.

P.S. Отвечай мне до востребования: я не хотела бы смущать покой необузданной особы, с которой я все еще продолжаю жить. Никто не знает, что с ней, и врачи не могут прийти к единому мнению. Верно только то, что конец близок и что ее последние слова будут обращены к тебе. Только любовь производит подобные разрушения. Я дам тебе знать, Клеманс. Ты приедешь, и мы о ней поговорим.