— Знаете, Огюст, у вас, оказывается, легкая и счастливая рука. Фаворит-то пришел к финишу первым, обогнав ближайшего соперника на целый корпус!

Вернувшись в Институт, я обнаружил Клеманс стоящей у нашего комода. Она писала и была так захвачена этим процессом, что даже не услышала, как я вошел. Я ничуть не удивился тому, что нашел ее в таком, казалось бы, столь неудобном положении для работы: стоящей посреди комнаты, держащей листы бумаги довольно далеко от себя, на расстоянии вытянутой руки, и что-то на них царапающей; одна нога у нее была отставлена назад и опиралась на носок; должен заметить, что она могла писать, находясь практически в любом положении, порой даже в очень неудобном. Жаль, очень жаль, что я нисколько не увлекаюсь фотографией (увы, все фотографии почему-то наводят на меня тоску), а ведь испытывай я к этому искусству тягу, я бы имел целый альбом фотографий, на которых Маргарет Стилтон была бы запечатлена в процессе создания своих шедевров в самых неподходящих местах и позах: в ванной, на полу (сидя по-турецки или на корточках, а то и стоя на коленях), в машине или в постели, за стойкой бистро или на скамейке в парке. Нет, нет, пожалуйста, ничего не говорите мне о фотографиях! Мне не раз доводилось открывать картонные коробки с фотографиями на аукционах, распродажах и семейных похоронах, и всегда меня охватывал какой-то безотчетный страх, а затем тотчас же возникало неистребимое желание поскорее сбежать, исчезнуть. Я собрал с полу листки, уже исписанные Клеманс и отброшенные ею в сторону, разложил их по порядку и принялся читать, стремясь не шуметь, чтобы не прервать процесс творчества.

…Очень юная девушка, почти подросток, сидела около камина и ворошила угли и золу, где пеклись картофелины; она была так увлечена своим занятием, что не обращала никакого внимания на ржание лошади, привязанной к кольцу, вделанному в стену домика лесника. Девушка ждала, когда же наконец вернется домой ее отец-лесник, отправившийся осматривать лесопосадки, поврежденные ночью резким порывистым ветром, почти ураганом, вдобавок сопровождавшимся смерчем, прошедшим узкой полосой. Девушка пришила к куртке отца оторванные во время бури кожаные пуговицы, медленно и задумчиво подняла глаза; взор ее остановился на портрете ее матери, висевшем на стене. Картина в темной, почти черной раме с тоненьким золотисто-желтым ободком выделялась на сером фоне стены ярким пятном. Увы, девушка не помнила эту женщину, от которой она унаследовала строгое, серьезное выражение лица, иногда оживлявшееся какой-то недетски серьезной и в то же время мечтательной улыбкой, и загадочный взгляд больших глаз, взгляд, словно обращенный куда-то в вечность.

Дождь ненадолго прекратился, потом снова пошел, затем припустил изо всей силы, и капли забарабанили так, словно все члены многочисленного семейства какой-нибудь многодетной мамаши разом заплясали по лужам и устроили жуткую возню. Дождь все лил и лил как из ведра, но внезапно к этим уже ставшим монотонными звукам примешались другие звуки: послышалось ржание незнакомого коня, дробный топот копыт, чей-то голос прогрохотал: «Тпру, Дьявол! Стой!» Звякнуло вделанное в стену дома кольцо. Дверь отворилась, и в проеме возник силуэт мужчины в высоких охотничьих сапогах и в охотничьей шапочке, которую, войдя в комнату, незнакомец тотчас же снял. Девушка ожидала, что из-за спины незнакомца вот-вот появится ее отец с неизменным своим велосипедом на плече. Но нет, незнакомец был один. Он шагнул к ней и протянул затянутую в перчатку руку, чтобы она оперлась на нее, потому что, когда она вставала, ее слегка качнуло в сторону. Незнакомец представился:

— Рене, граф Робер. Я полагал, что знаю этот лес как свои пять пальцев. Я охочусь здесь с собаками на оленя два раза в неделю и вдруг обнаруживаю, что этот лес скрывает от меня вас. Вы, вероятно, родственница лесника Лафлера?

— Я его дочь, Леони.

— Но как же так вышло, что я вас прежде никогда не видел? Вы что же, не выходите из дому?

— Ну почему же… Я хожу по грибы, собираю цветы и ягоды, хожу за водой к колодцу, приношу хворост для растопки… Я помогаю отцу… знаете, мой отец был бы самым лучшим человеком на свете, если бы он почаще разговаривал со мной, но он так поглощен своим горем…

Ее тихий и нежный голосок обладал каким-то странным очарованием, какой-то особой притягательной силой сродни той, что наделены старинные народные песни, жалобные и протяжные. Рене, граф Робер, перевел взгляд с девушки на портрет ее матери, и в ту же секунду он был изумлен поразительным сходством этой женщины с его собственной матерью. Да, действительно, достаточно было изобразить на ее шее тройное жемчужное ожерелье и воткнуть ей в высокую прическу платиновую стрелу, усыпанную бриллиантами, и их можно было бы спутать…

Леони выкатила испекшиеся картофелины из-под кучки золы, вытащила их из очага и вновь разожгла огонь.

— Дайте мне вашу куртку, я повешу ее просушиться, а то вы промокли до нитки.

Рене, граф Робер, протянул девушке куртку. В этот миг у него появилась твердая уверенность в том, что отныне и впредь он не сможет делать ничего иного, кроме как ей повиноваться.

Клеманс все писала и писала как одержимая. Она не обратила внимания на мое присутствие и так и оставалась со своими героями, в самом сердце лесной чащи, отгороженными от всего мира стеной дождя. Обычно любовь обожает окружать себя естественными преградами и крепостными стенами, и я вообразил, что Клеманс позволит какой-нибудь зловредной молнии поразить отца Леони где-нибудь на опушке у лесопосадок, которые он осматривал. Одно из колес велосипеда лесника так и осталось на тропинке, по которой еще можно было пройти и проехать, и под порывами ветра оно еще крутилось и поскрипывало. Я дочитал страницу до конца.

— Спасибо, — сказал граф. — Мечты и сны являются повторением реальности. Я столько оленей затравил в этом лесу, что мне порой становится скучно преследовать этих бесхитростных животных, и я иногда терял интерес к их следам в те дни, когда у меня бывало мечтательное настроение и я вдруг начинал верить, что однажды столкнусь в этом лесу с каким-нибудь экзотическим животным. Случалось, я даже начинал грезить о встрече с леопардом в этих влажных зарослях.

Я аккуратно собрал листки и положил их на край стола, где еще находились остатки нашей утренней трапезы: кусочки подгоревших гренок, чашки с остывшим чаем на донышке, открытая банка с вареньем, на краю которой сидела и приводила в порядок свои крылышки жалкая муха. Я схватил салфетку, резко хлопнул ею по банке и прибил неосторожную нахалку.

— Ты вернулся? — спросила Клеманс. — Что же такое сверхважное хотел сообщить тебе Шарль Гранд?

— У него для нас сюрприз, и очень приятный, — ответил я. — Можно сказать, счастливое известие, и он хотел, чтобы сообщил тебе эту новость именно я. Знаешь, он отличается большой осторожностью и предусмотрительностью, подобно мифическому Гераклу, он умеет остановиться, задуматься и с легкой улыбкой немного подождать, прежде чем приступить к осуществлению любого из своих великих замыслов или подвигов, если угодно. Он — само воплощение осторожности и решительности одновременно.