Только когда я слышу, как фрау Бичек открывает внизу входную дверь, я вздрагиваю и поворачиваю ключ в замке, теперь надо войти внутрь, я даже рада, что она испугала меня, иначе я бы, наверно, простояла здесь до завтра.

Дедушка, — осторожно говорю я в полумрак коридора, все жалюзи наполовину опущены, это странно. Обычно он встает рано. В постели люди умирают, всегда говорит он. Может быть, он боится смерти и поэтому читает до поздней ночи, а утром встает рано, чтобы проводить в постели как можно меньше времени.

Может быть, он знает, что игра окончена, — думаю я.

Я слышу свои шаги по ковру и тиканье кухонных часов.

Может быть, он сбежал.

Я представляю, как дедушка садится в поезд. На нем солнечные очки с большими темными стеклами, в руке коричневый чемоданчик, входя в вагон, он еще раз оглядывается, проверяет, получилось ли у него незаметно исчезнуть.

Он мог бы скрыться в Гватемале или в Бразилии, где-нибудь, где его никто не будет искать. Это было бы в его духе, удрать именно сейчас, когда я здесь, сейчас, когда все наконец закончилось.

Но откуда бы ему это знать? Я поднимаю жалюзи в прихожей, потом на кухне, в раковине стоит грязная посуда, в гостиной тоже темно, мне страшновато, я останавливаюсь на пороге. Краем глаза я вижу, что пластинка еще крутится, хотя запись давно уже закончилась, в динамиках трещит, раньше это было сигналом к тому, что пора вставать с кушетки, что все закончилось. Когда в колонках раздавался треск, бабушка возвращалась в гостиную, приносила чай и печенье, делая вид, будто только что вернулась из булочной за углом. На самом деле она все время стояла в коридоре. Не пора ли немножко подкрепиться, часто говорила она, и голос у нее был веселый, может быть, чуточку слишком веселый, она ставила чай и печенье на стол и убирала иголку с пластинки. Когда мы вот так втроем пили чай с печеньем, все представлялось мне совершенно нереальным, все исчезало, как только из динамиков раздавался треск, другие звуки заслоняли только что случившееся, дедушка снова становился человеком, которого я знала, превращение происходило быстро, так же быстро, как замедлялся его пульс, а покрасневшее лицо снова бледнело. Он уходил в ванную. Иногда он оставался там, пока кто-нибудь не забирал меня, как будто не мог меня видеть. Когда он уходил, мы с бабушкой не знали, о чем нам говорить.

Дедушка, — снова говорю я в потрескивающую тишину.

На этот раз я знаю, что скажу. Мне не нужно придумывать никаких извинений и оправданий, я не должна искать причины. Я просто скажу, что больше не буду приходить и не буду молчать. И еще скажу, что обо всем этом я буду говорить.

С Лиззи, с фрау Бичек, с Анной и, может быть, с Мухой. Я надеюсь, дед испугается, но на самом деле я думаю, что он постарается меня запугать. Они тебе не поверят, скажет он, и посчитают тебя сумасшедшей. Лиззи не будет считать меня сумасшедшей, и фрау Бичек тоже, скажу я.

Дура-полячка, слышу я голос дедушки, она ж сама сумасшедшая!

Я знаю, об этом можно рассказать и в полиции, но не знаю еще, хочу ли я этого.

Если со мной пойдет Лиззи, тогда пожалуй, если она будет держать меня за руку. Я проигрывала эти разговоры в голове, от начала до конца, каждое слово, как все началось, в тот день, когда дедушка вернулся домой пьяным, а потом продолжалось в ванной комнате каждую пятницу после урока музыки, и как он сказал, что мы делаем это ради бабушки, потому что бабушка сможет выздороветь, только если дедушке тоже будет хорошо. Может быть, они захотят знать, что он делал. Я читала о том, какие вопросы они задают, и еще читала, что отвечать обязательно. Вот чего я боюсь — что они скажут, что все было не так уж и страшно. Я подумала, что надо все записать на листочке, все, что он делал, писать ведь легче, чем говорить.

Во-первых, напишу я, он целовал меня, в губы.

Во-вторых, он прикасался к моей груди и там, внизу.

Звучит ужасно глупо, но написать об этом лучше я не могу.

В-третьих, я тоже должна была его трогать.

Когда буду пододвигать записку через стол, у меня сильно закружится голова. Я еще не все записала, пока еще я не могу рассказать всего. Я надеюсь, там будут только женщины, когда я достану листочек из кармана.

Дедушка не отвечает.

Я вижу его силуэт передо мной в кресле, спиной к окну, он сидит, наклонившись вперед, голова лежит на журнальном столике, дедушка всегда за ним сидит, когда читает по вечерам, потому что он очень удобный. Через щели в жалюзи на его тело падают полоски света. Сначала мне кажется, что он спит. Уснул за книгами, потому что слишком много выпил. Рядом с его скрещенными руками стоит еще наполовину полный бокал и пустая бутылка. Даже с порога я вижу маленькую муху, утонувшую в бокале. Дедушка ненавидит мух в вине. Мне не надо подходить ближе, чтобы до конца понять — тут что-то не так.

Хотя от этой мысли мне ужасно страшно, но я надеюсь, что он умер. Он вполне мог умереть. Он выглядит мертвым, во всяком случае, он больше не похож на живого.

Пожалуйста, пусть ты умер, — шепчу я.

Потом я пулей выбегаю оттуда, в затылок мне дышит ужас, как будто дед может в любую секунду встать и положить руки мне на плечи.

Фрау Бичек обнаруживает меня на лестничной клетке, дверь в квартиру прикрыта, на коленях у меня сидит Братко.

Он, наверно, умер, — говорю я.

Бичек хватается руками за голову.

Ой-ой-ой, — говорит она, ой-ой-ой! Вот не думала, что так быстро сработает в этот раз, вот не думала… Она смотрит на свои руки и крестится.

Матерь Божия, — говорит она, это тяжко, когда имеешь дар…

Потом она садится рядом со мной на лестнице, обнимает меня за плечи, она теплая и мягкая, как перина, в которой тонешь.

Я рада, что Бичек берет все в свои руки, она тащит меня к себе, зажигает белые свечи, сжигает на лестнице листья шалфея и вешает мне на шею четки.

Из-за духа, — говорит она, очень может быть, он еще летать вокруг нас, даже если соль сработать.

Еще она звонит врачу и моим родителям, но никого не впускает.

Нет, — говорит она решительно, когда мама хочет поговорить со мной, птичечка должна поспать, вы уже достаточно всего натворить.

И снова захлопывает дверь. Грохот разносится по всему дому Мы слышим, как родители разговаривают, стоя на лестнице, у мамы очень взволнованный голос.

Что мы натворили, что, — говорит она.

Папа, наверно, ничего не говорит, по крайней мере, я ничего не слышу.

Бичек сообщает мне, что они делают, она стоит у окна с ребенком на руках, а я, закутанная в сто одеял, лежу на кухонном диванчике.

Она запрещает мне вставать.

Лежи-лежи, — говорит она, даже если я хоть чуточку шевелюсь, лежи и молись.

При этом она делает мрачное лицо, и я знаю, что она молится. Она молится, что мой дедушка умер, а я не могу молиться, пока еще не могу, хотя, может быть, так было бы лучше.