пусть и весьма приблизительной, наблюдение обречено на бесцельный эмпиризм и сводится к скучной и бессмысленной компиляции опытных данных.

“Скучная и бессмысленная компиляция опытных данных”: разве не так можно совершенно точно описать творчество Алена Роб-Грийе?

Четко определив, в чем состоит его ограниченность, не могу не добавить, что именно в этом одновременно состоит и его сила – правда, сила сугубо негативная. Отвергая любую теорию, предшествующую наблюдению, Ален Роб-Грийе тем самым ограждает себя от любых клише (ибо любое клише несет в себе в сжатом виде какую‐нибудь теорию и признается таковым лишь тогда, когда саму теорию сочтут устаревшей и отсталой). И наоборот, открыв свои тексты для теоретических концепций, которые можно выработать об окружающем мире, я постоянно подвергаю себя опасности клише – и, по правде говоря, даже обрекаю себя на них; мой единственный шанс быть оригинальным состоит в том, чтобы (говоря словами Бодлера) вырабатывать новые клише.

Утраченный текст[67]

В электронной переписке с его братом Амаром Амиру, любезно согласившимся собрать воедино все разрозненные тексты, я не раз ссылался на статью Рашида, из полузабытого содержания которой помнил лишь неожиданно дерзкую параллель, проводимую им между предложенным некоторыми именитыми экологами понятием “предельной нагрузки” пейзажа (тот или иной природный ландшафт способен принимать, скажем ежемесячно, определенное число посетителей, то есть людей; если их становится слишком много, желательно ради сохранения его целостности закрыть к нему доступ) и гораздо шире распространенным понятием “порога толерантности” (применяемого по отношению к иммигрантам, получившим разрешение проживать на той или иной территории).

Нетрудно представить себе, что если избыток людей (люди в данном контексте воспринимаются как нечто вредное) способен испортить пейзаж и снизить для посетителей его ценность, то избыток иммигрантов, плохо соответствующих этнографическим ожиданиям путешественников-иностранцев, может показаться контрпродуктивным с точки зрения туристического бизнеса. Однако статья Рашида написана в тональности мягкой иронии, ни в коем случае не воинственной, пусть и нахальной. Он ставил своей целью описать людей и то, как они себя ведут, а не журить или реформировать человечество; в конце концов, он же был писатель.

Но он также, и даже в первую очередь, был социолог, и, бесспорно, нетривиальный, начиная хотя бы с области его научных интересов, чрезвычайно богатой, но поразительно мало исследованной (до сих пор помню, как я удивился, впервые прочитав “Образный мир туризма и коммуникация путешественников” и обнаружив, что в рамках общих размышлений о туризме можно рассуждать о таком его варианте, как паломничество). В ходе нашей электронной переписки (оригинальный текст мы в итоге так и не нашли) его брат просил меня уточнить, какую именно статью я ищу: о тематических парках (наподобие “Мастерских по изготовлению сабо в Маркантере”), о парках развлечений типа Европарка смурфиков или просто о природных парках. Тогда я осознал, какого невероятного, на грани гротеска, размаха достигло в последние годы разнообразие туристического предложения у нас в стране (во Франции). И я сказал себе: нам решительно будет не хватать хорошего социолога в области туризма. Что до хороших писателей, то их всегда не хватает – по крайней мере, таково мое мнение.

Он, чистая правда, так и не написал роман и в отличие от Филиппа Мюре (которым восхищался) даже не попытался. Порой я об этом жалел, хотя понимал, что то, чем он занимался, было по‐своему не менее важно. Если бы он рискнул пуститься в сочинительство, то наверняка не стал бы писать в традиции, заложенной Прустом, Селином и другими великими стилистами. Он скорее присоединился бы к немногочисленному – изысканному и престижному – братству умов ироничных и благодушных, светлых и странных, но главное – наделенных блестящим интеллектом; это братство могло бы числить в своих рядах, например, Борхеса или Перека.

В сборнике “Cantatrix sopranica[68] L. и другие научные опусы” Жорж Перек пародирует, подчас уморительно смешно, научные дискуссии. У меня часто возникало ощущение, что в “Образном мире туризма” – его единственной опубликованной книге – Рашид Амиру иногда делает нечто похожее, уснащая текст сносками и примечаниями внизу страницы (в точно выверенных местах, играя то на созвучиях, то на смысловых контрастах) с целью вызвать у нас легкую улыбку, но, разумеется, намного деликатнее, чем Перек, чьи примечания невозможно читать без громкого хохота. Ну, и с той еще разницей, что у Амиру это изначально была диссертация, официально защищенная, и ссылки в ней, соответственно, были подлинные и проверяемые. В общем, ему приходилось маскироваться, потому что малейший намек на литературность мог посеять сомнение в научном характере его работы. Таким образом, он предложил нам одновременно и научный дискурс – интересный сам по себе, а местами раздражающий в силу своей новизны, – и ироничное отношение к этому дискурсу (не к его содержанию, а к позиции социолога, продуцирующего “научные” тезисы в рассуждениях о состоянии общества); в соответствии с законом жанра, который он избрал, этой иронии было суждено до конца оставаться неявной.

Широкой публике Рашид Амиру – университетский ученый – неизвестен, но его часто недооценивали и коллеги, что неудивительно, учитывая его демонстративное стремление держаться в стороне от остальных и, скажем прямо, кричащее превосходство его работ над их публикациями, как правило пребывающими в диапазоне между остаточным левачеством (в размышлениях о туристическом “неоколониализме”) и лицемерным экологизмом, оплакивающим утраченную аутентичность туземных народов (от Сегалена[69] до “Гида путешественника” – вот примерный уровень). В отличие от своих унылых коллег он знал, что испорченные цивилизацией туземные народы нередко спят и видят, как бы приобщиться к западному образу жизни, к которому они и без того стремились, и совсем не обязательно горят желанием сидеть, как он пишет, “под домашним этноарестом”. Иногда он со мной откровенничал, но в его признаниях не было горечи; свой относительный остракизм он воспринимал не без юмора. Он знал, что престиж, сопровождающий яркую академическую или медийную карьеру его коллег, скорее всего, лопнет, тогда как его – университетского профессора – практически нельзя “уволить”. Верно, молча соглашался с ним я, потому что это статус. Во Франции еще существует понятие статуса, позволяющее свободно мыслящему человеку самовыражаться. Это поразительно, но это хорошо.

Мне не хватает наших разговоров. Кто еще расскажет мне о всяких курьезах, например поделится удивительной историей об одной деревушке в департаменте Вар, жителям которой (по большей части пенсионерам) муниципальные власти платят небольшую мзду за то, чтобы они выходили гулять, пить в кафе пастис и играть в петанк ровно в те часы, когда подъезжают автобусы с туристами? Иными словами, им платят за то,