— Видно, что так. Старец он святой. За свои грехи великие страдания принял. И ныне вере православной прямит. А дьявол того не любит, чтобы службе его перечили. Ты все эти тонкости лучше ведаешь, как удержать блаженного Никона в границах должного.

— Старая я стала, чтобы давать тонкие советы. Спроси лучше Наталью.

— Наталью? Супротив тебя у неё дитячий ум.

«Ох, Алёшенька, чудо ты моё. Вижу, спорить с тобой бесполезно», — подумала Ирина и благоразумно заметила:

— Да на что тебе мой ум? Я обо всём сужу строго, как монашка. — И, помолчав, добавила: — Ты вот считаешь, будто Никон прямит вере православной. Я же понимаю его как отступника от православия. А тебя, братец, я и вовсе не понимаю. Ты, родной мой, поклоняешься иконам, как святыне, и тем особенно дорог мне. Так почто ты дозволил Никону убрать с престола в Успенском соборе икону Богоматери нашей? Это ли не святотатство?! Православные люди смотрят на опустевшее место, где она стояла, и скорбят.

Алексей поморщился, точно от боли. Вопрос сестры был труден для него. Он и сам скорбел, но против Никона не пошёл и даже прилюдно согласился с ним.

— Сама ведаешь, Ирина: на иконе Богородицы, снятой с престола, двуперстное изображение. Соблазн для православных великий.

— Почему же соблазн? — удивилась Ирина. — Двуперстие завещано нам отцами церкви.

— Ох, Арина! Ты опять-таки норовишь затеять со мною тяжбу. Так ведь напрасно всё. Мне ли идти против собора? Или забыла, что церковный собор 1666 года отлучил старообрядцев от христианства, объявил раскольников вне закона!..

— Одно лишь слово, что «собор». А силу там взяли сомнительные христиане. Десять архиреев, что жили под властью турецкого султана и во всём ему повиновались, на соборе соединились между собой, чтобы вредить христианству. А командовал ими антиохский патриарх Макарий, известный своими жестокими распоряжениями. А Никон задолго до собора сносился с ними, и в душе у него был чёрный умысел противу тебя. Или тебе неведомо, как он говорил: «Дайте мне только дождаться собора, и я отважу государя от христианства»?

— Собор, однако, всё решил без Никона. И что о том толковать? Не нами решено, не нами и постановлено...

Ирина печально покачала головой.

— Дозволь сказать тебе, брат: ты царь и не умаляй своего государского достоинства. Или забыл, что ты наместник Бога на земле:

— Не всё в моей власти, — вздохнул Алексей.

Он давно так свободно и открыто не разговаривал ни с кем и сейчас был рад этому. Ирине показалось, что он ожидал от неё возражений.

— Всё в твоей власти, мой державный брат! Всякую минуту помни, что ты наместник Бога на земле. Твои прародители, твои предки об этом не забывали!

— Ты кого разумеешь, Арина?

— А хоть бы и великого князя Василия Второго. Помнишь, как он распорядился решениями Флорентийского собора?

— Знаю. Да что тут равнять? У Василия митрополитом был грек, пришелец. У него и все огрехи наружу.

— Как сказать... Православные иерархи Греции искони почитались нашими учителями. Они были вольны заграждать уста своим ученикам, — возразила Ирина. В последнее время она много занималась вопросами богословия, отчасти под влиянием брата протопопа Аввакума, служившего у неё псаломщиком.

Несколько озадаченный её настырностью, царь Алексей продолжал возражать ей:

— И, однако, там велись иные битвы. Там хлопотали не о том, чтобы обновить веру, как у нас, а о том, чтобы заменить её другой. Им было надобно, чтобы мы взяли римскую веру, а потом и соединились с ними под одной короной.

— Нет, любезный мой брат, иезуиты в те времена також хлопотали как будто бы о малом. Обновим-де вашу веру. Поначалу была уния между католической и православной церквами при условии главенства папы римского. Я сама читала о том в грамоте Флорентийского собора, список которой привёз к нам в Россию грек Паисий Лигарид.

— Паисий Лигарид? Да как ты о нём сведала?

Грека Паисия Лигарида царь Алексей считал обманщиком и плутом. Но греку верил Матвеев, и благодаря ему тот всякий раз выходил сухим из воды.

— Зачем этот грек вёл с тобой речь о грамоте Флорентийского собора?

— Он хочет тайно внушить русским людям, сколь много потеряла Русь, отвергнув эту грамоту.

— Но эту грамоту не принял князь Василий!

— Он-де совершил оплошку, и оплошка его была в том, что князь не поверил греку митрополиту Исидору.

В правление великого князя Василия Второго, внука Дмитрия Донского, константинопольский патриарх посвятил в митрополиты грека Исидора. Поверив добрым заверениям патриарха, Василий ласково встретил Исидора, но вскоре был озадачен решением митрополита принять грамоту Флорентийского собора об изменении символа веры. Князь вступил в прения с Исидором в защиту учения святых отцов о символе веры, назвал митрополита еретиком, в то время как остальные духовные лица не решались подать свой голос. Князь велел им основательно изучить грамоту Флорентийского собора, после чего совет епископов тоже назвал Исидора еретиком и благодарил князя за то, что он спас православную веру на Руси. Митрополиту Исидору не удалось оправдаться, князь Василий заключил его под стражу в Чудов монастырь. Митрополит-грек вынужден был отречься от соединения с латинской церковью.

Таким образом, если прежде идею раскола пытался внедрить митрополит-грек, то при царе Алексее гонителем старины стал русский патриарх Никон.

В ответ на похвальные слова Ирины о внуке Дмитрия Донского царь Алексей заметил:

— Крутенек был, однако, наш прародитель!

Ирина внимательно посмотрела на брата. Она знала, что Романовы хотя и не были Рюриковичами, но всё же от случая к случаю называли своими прародителями потомков Дмитрия Донского. И для этого были веские основания: царь Фёдор Иоаннович, последний из потомков Дмитрия Донского, был сыном Анастасии Романовны, первой супруги Ивана Грозного.

И сейчас, слушая брата, Ирина понимала, что, говоря о прошлом, он искал в нём подтверждения своей правоты, ибо тоже бывал крутенек.

Ею снова овладел дух противоречия.

— Ты хоть и крутенек, да не с теми, с кем надо!

— Опять ты за своё, Арина!

— Ладно, не буду. Дозволь сказать лишь одно слово напоследок. Боюсь я, Алёшенька, не съели бы тебя те, кому ты мирволишь!

Алексей помрачнел. Он панически страшился всяких пророчеств и, чтобы одолеть дурные мысли, пошутил:

— Ты, сестрица, может, по руке мне погадаешь? Али по звёздам судьбу мою скажешь?

Заметив, как трясутся его руки, лежавшие на столе, Ирина примиряюще произнесла:

— Ну, будет! Будет! — Она поднялась, перекрестила его. — Ты только Наталье о нашей беседе не говори! — И, помолчав, добавила: — И помни, братец, что, окромя Бога на небе да тебя на земле, у меня никого нет...