И вот я заканчиваю книгу, в основе которой история последнего рейса «Бьюти оф Чикаго».

Несколько дней спустя после вышеописанных событий конца тысяча девятьсот сорок первого года стройный, высокий старшина вышел из здания старой школы и, миновав вахтенного у ворот, приостановился, словно решая, куда направить шаг.

Боцман Агеев был одет в морскую, ладно пригнанную шинель. Над рыжеватыми его бровями чернел короткий мех зимней матросской шапки, алела звездочка-эмблема. Всегда, когда не находился в разведке, боцман надевал морскую форму первого срока. А нынче придется надолго расстаться с этой любимой формой, сменить ее на походный армейский костюм.

Он стоял у поручней, у деревянного трапа, бежавшего в заснеженную даль, и не мог заставить себя шагнуть на ступени, облепленные плотно утоптанным снегом. Сколько раз после потопления «Красотки» стоял вот так, не решаясь прошагать по городским улицам, открыть дверь госпиталя, вызвать медсестру Треневу, передать ей последние слова Бородина.

«Передай Люське…» — прошептал, геройски погибая, радист. Что передать? Все что было у него: задушевный голос, взгляд ясных, отважных глаз, улыбку юношеских губ унес Ваня с собой в ледяную гранитную могилу, о которой сложил песню другой погибший друг, Матвей Григорьевич Кувардин.

Рассказать о том, как умирал Бородин, как протянул в прожекторном свете свои крепкие руки, с какой силой поднял его на борт, а потом опускался на палубу, кашляя кровью?..

Да, нужно рассказать Люсе и об этом. И вдруг в памяти встало девичье румяное лицо, как наяву увидел блестящие глаза, вьющиеся из-под шапочки косы, когда шла счастливая со стороны моря и ее бережно придерживал за локоть Ваня Бородин. Вспомнил покрасневшие от холода, нежные пальцы, которыми прикоснулась к его руке — проверить, остались ли шрамы от ожогов. Они еще долго не исчезнут, эти шрамы, врезанные в бурую кожу рук…

Он подошел к дверям госпиталя, шагнул в просторный вестибюль.

Его встретили забытые запахи йодоформа и свежевымытого плиточного пола.

Стоял, не зная, что делать дальше, комкая в руках шапку.

— Вам кого? — спросила вышедшая из дежурки сестра. Услышав ее шаги, вздрогнул — может быть, Тренева? Но эту сестрицу видел в первый раз.

— Медсестру Треневу, — трудно выговорил боцман.

— Люсю Треневу? — Он поймал на себе влажно блеснувший взгляд девушки в белом халате. — А вы кто ей будете?

— Я… Просто знакомый… Лечила меня… Поручение к ней есть…

Не понял сразу, почему с таким сочувствием смотрит девушка в белом халате.

— Нет больше нашей Люськи… — Услышал ее расстроенный голос. — Убита третьего дня на передовой… Раненого выносила из-под огня… Жених у нее погиб, а вот теперь и она…

Боцман повернулся. Вышел, не чувствуя, не видя ничего. Шел по улице с шапкой в руках, надел шапку, вдруг ощутив ледяной ветер, порывами дувший с залива.

Почему-то кажется черным скрипящий под подошвами снег. Нет, он не черный, он голубовато-белый, такой, каким положено ему быть. Как прежде, виднеется на синеве рейда серая сталь кораблей, по улицам идут моряки, над сопками простерлось голубое огромное небо. Все как прежде, только нет больше на свете доброй, худенькой Люси Треневой.

Он остановился, машинально вынул из кармана заветную трубку. Неподвижно смотрел на зарубки, пересекающие наборный мундштук. Их мало еще, этих зарубок, их должно быть гораздо больше. Вспомнил свой горький вопрос погибшему другу; «Почему ты такой злой?» И рассудительный, строгий ответ сержанта: «Я не злой, я справедливый. У меня душа обуглилась на этой войне».

И сержанта нет больше на свете, спит Кувардин на дне студеного Баренцева моря. А в столе дежурного по отряду лежит полученный на имя Матвея Григорьевича треугольный конвертик — наверно, письмо от женушки, о судьбе которой так и не смог узнать при жизни сержант…

Сунул трубку в карман, провел ладонью по ярким желтоватым, лишь на миг затуманившимся глазам. Быстро шел к дому разведчиков у старого оврага.

Но о том, как Сергей Агеев мстил за погибших друзей, как выполнял свой суровый воинский долг, как, став прославленным следопытом, совершил с новыми боевыми друзьями новый удивительный подвиг, я уже рассказал читателю в другой книге о боцмане с «Тумана».

— Молчание — ограда мудрости, — любил говорить капитан Людов, цитируя старинную восточную поговорку. И, помолчав, обычно добавлял: — А попросту это значит — держи язык за зубами. Чем меньше знают о разведчике другие, тем больше знает он сам…

Вполне понятно, что в годы Великой Отечественной войны дела с участием «орлов капитана Людова» не находили почти никакого отражения в печати. И в то время как в определенных кругах имена Людова и старшины первой статьи Сергея Агеева пользуются огромным уважением и даже славой, широкому читателю пока они не говорят ничего.

Не привлек особого внимания и небывалый серебристо-багровый свет, блеснувший над горным хребтом Муста-Тунтури в одну из военных ветреных, ненастных ночей.

А ведь этой вспышкой закончился целый фантастический роман, начавшийся походом торпедного катера старшего лейтенанта Медведева у берегов Северной Норвегии в поисках вражеских кораблей. Теперь наконец могу я рассказать подробности этого необычайного дела.

Свет, о котором я говорю, был много ярче бледных трепещущих зарев, то и дело взлетавших тогда со стороны океана над Скандинавским полуостровом, где шла артиллерийская дуэль между нашими кораблями и береговыми батареями немцев.

Но бойцы, просвистанные полярными ветрами, атакующие по ночам неприступные горные вершины, моряки, несшие зоркую вахту на обдаваемых волнами палубах кораблей, приняли эту чудовищную вспышку за огромный пожар на торпедированном транспорте или за излучение какой-то особо мощной осветительной ракеты.

Сам я, правда, был просто потрясен, сбит с толку этим светом.

Я только что вышел из землянки; черная сырая полярная ночь стояла вокруг, непроницаемой сыростью залепляла глаза. Я осторожно ступал с камня на камень, чтобы не провалиться в одну из расселин, наполненных ледяной водой.

И вдруг будто плотная повязка упала с моих глаз. Все вокруг осветилось до мельчайших подробностей: далекая линия синевато-черных окрестных гор, коричневый хаос камней базальтового котлована, двери землянок, замаскированные в скалах, даже красноватые провода полевых телефонов, протянутые по камням.

Мне почудилось, что далеко на весте вздулся дымящийся радужный шар, с огромной быстротой улетавший в черное небо.

Шар уносился вверх, превращаясь в крутящийся столб дымного разноцветного огня. И вновь надвинулся мрак: океан темноты еще плотнее сомкнулся над нами.