– Все равно, – не согласилась я, – я привыкла к тебе. Мы шли по улице, и мне хотелось сказать «я люблю тебя», Но ведь это было глупо, здесь, на улице, говорить о любви. И поэтому я сказала по-другому, но почти то же самое:

– Я не смогу без тебя.

Стив улыбнулся и, несмотря на то, что шаг его был шире моего, подстроился, обнял меня за плечи и притянул, даже ухитрился поцеловать на ходу.

– Ты и не будешь без меня. Я буду писать тебе письма, и ты мне тоже, а потом ты приедешь ко мне, или я к тебе, и мы снова будем вместе.

– Не знаю, – сказала я. Несмотря на то что он прижимал меня к себе, мне стало зябко. – Я не знаю, – повторила я, – мне не хочется, – и добавила:

– Без тебя не хочется.

Мне даже стало страшно. Я представила, что мне придется уехать и быть в чужой стране, в чужом городе, не зная языка, без знакомых, без привычки быть одной. Я подумала об ожидающем меня одиночестве и испугалась.

– Нет, – сказала я, – я без тебя не поеду. – Я не хочу без тебя.

Стив еще сильнее прижал меня. Я снова посмотрела на него, и у меня защемило сердце, я не хотела его отпускать, я боялась, что могу потерять, и тут же решила, что нет, никуда я не поеду.

– Время быстро идет, – сказал он, а я подумала: «Какой же он толстокожий? Почему он не понимает, что происходит во мне?» – Ты знаешь, что через месяц будет три года как мы вместе?

– А ведь правда. – Сейчас, когда он это сказал, я тоже вспомнила. Мы встретились в мае, действительно три года без месяца.

– Когда тебе надо быть в Италии? – Переход прозвучал неожиданно, как будто все решено. А ведь ничего решено не было.

– В июле, – ответила я и тут же оговорилась, – но я не хочу ехать, – и снова оговорилась:

– Без тебя.

– Не спеши, подумай, время есть, – сказал Стив, и я сразу почувствовала облегчение. Действительно, что я нервничаю? Еще достаточно времени, чтобы решить.

Мы зашли в кафе, было субботнее утро, для нас чудесно нашелся столик, и мы тут же потребовали кофе. Меню не понадобилось, мы часто завтракали здесь, а иногда, когда дома не было продуктов, заходили и поужинать. Народ вокруг был в основном нашего возраста, лишь несколько пожилых пар, им, видимо, было приятно в этой молодежной суматохе, в гуле голосов, посуды, маневренно снующих гибких официантов. Столик находился у окна, и я быстро заняла место, откуда было удобно смотреть в зал. Стив усмехнулся, мы всегда спорили из-за этого, он тоже любил смотреть на людей.

– Знаешь, – сказал он, когда мы уселись, – что в Америке самое лучшее?

– Что? – спросила я.

– Официанты. Я не поняла.

– Ты о чем?

– Я говорю, что в Америке официанты значительно лучше, чем в Европе.

– Слушай, – сказала я, – может быть, ты хочешь, чтобы я уехала?

– Нет. Я не хочу. – Он помолчал. – Но если говорить о тебе, где еще, как не во Флоренции, изучать архитектуру? Я был там, когда-то давно, это сказка, музей под небом. И глупо упускать шанс. – Потом он подумал и добавил:

– Я бы поехал на твоем месте.

– Хорошо, – сказала я, – я поеду, если ты настаиваешь.

– Ты не понимаешь, так будет лучше для тебя.

Я все равно не приняла решения сразу, я думала еще недели две, перед тем как согласиться. Конечно, с точки зрения прагматичной логики мне следовало поехать. В нашем университетском городке архитектурных компаний не было, а это опять означало переезд и расставание со Стивом. К тому же претендовать я могу только на небольшую зарплату. «А так, – думала я, – после учебы в Италии я буду знать и уметь куда как больше. Стив, он единственный, из-за кого мне не хочется ехать. Но он и сам считает, что мне стоит рискнуть и что только от нас самих зависит не потерять друг друга».

Я дала согласие и последние два месяца до отъезда провела в сборах. Каждый день приносил новые, казалось, пустяковые, мелочные заботы и растаскивался ими по кускам, оставляя лишь вечер, когда меня, усталую и замотанную, уже ни на что особенно не хватало. Все это время я пребывала в нервном, лихорадочном возбуждении, я даже в постели перестала чувствовать, как раньше, и Стив пытался успокоить меня, но не мог.

Я так сильно вжилась в него за последнее время, что даже сама удивлялась, я и не подозревала, что настолько могу привязаться. Вечером, когда мы уже лежали в постели и я доверчиво, как никогда прежде, прижималась к нему всем телом, я чувствовала, как предательски сдавливает горло, и я не плакала, нет, но глаза покрывала непрозрачная пленка, и я опускала голову вниз, чтобы он не заметил. Раза два или три я все же не могла сдержаться, и слезы прорывались наружу вместе с ревом, и я спрашивала дрожащим голосом: «Может быть, мне не уезжать?», но он молчал, и я щекой чувствовала, как он пожимает плечами.

Сейчас я понимаю, что Стиву тоже было непросто. Много лет спустя он написал в письме, что хотел схватить меня и увезти, спрятать под замок, отлучить от мира, оставив только для себя. «Только потому, – писал он, – что на карту было поставлено твое будущее, я пошел на жертву и позволил тебе уехать».

Мы договорились так перед отъездом: писать друг другу письма. Стив вообще патологически не любил телефон, он его боялся, даже вздрагивал, если вдруг раздавался звонок. Он говорил, что телефон, возможно, и подходит для деловых договоренностей, но никак не для общения.

– Телефон неличностен, сиюминутен, – говорил Стив, – он не связан ни со временем, ни с человеком. Голос рассыпается в момент произношения, его невозможно закрепить во времени. Кроме того, из-за все той же скоротечности голос не продуман, неискренен, слишком поверхностен. Он не может передавать глубоких эмоций, только секундное настроение, не говоря уже о чувстве. Но главное – он не остается с тобой.

Письмо – другое дело. Оно требует времени и обдумывания и, помимо того, что оно вечно, оно еще личностно, его можно много раз перечитывать и сохранять. К тому же почерк. Он, как запах для собаки, как отпечатки пальцев, по нему можно многое распознать. А потом, письмо не пишется мгновенно, оно требует много времени, порой нескольких дней. А это значит, что человек думает о тебе, ему не жалко своего эмоционального напряжения. Каждое письмо, по сути, является произведением, созданным для одного человека. Не случайно публикуют письма знаменитых людей. Письмом не отмахнешься, как телефонным звонком…

Я видела, что Стив может еще долго продолжать, и, удивляясь его непривычной напористости, перебила:

– Чего ты так завелся из-за ерунды?

Он стушевался, видимо, ему самому стало неудобно от своей многословности, и сразу сбавил тон:

– Действительно, чего это я? Не знаю, наверное, наследственное. У нас в семье, знаешь, всегда был культ письма и почти ненависть к телефонам. В меня заложили с детства, что, когда человеку наплевать, он звонит, а когда важно – пишет. И теперь я не хочу, чтобы ты для меня выродилась в телефонные звонки.