Божана покусала карандаш.

– Ладно. Теперь надо посмотреть, кто из них был ближе к Гоголю и вращался в художественных и артистических кругах. Остались ли потомки? Самый реальный шанс найти что-либо – в семьях. Семейные предания в Италии чтут. Вполне вероятно, что в семейном архиве в каком-нибудь старинном провинциальном городке мог затеряться документ, особенно если на русском. По-моему, это реальная дорога.

Божана спустила ноги на пол. Потянулась. Под блузкой обозначились контуры не маленьких, хотя очевидно не очень свежих грудей.

– Время – за полночь, выкурю сигарету, последний «Сотерн» и пойду. Все-таки нужно поспать.

А вам – удачи в ваших поисках. Не воспринимайте все слишком серьезно. Гоголь хорошую шутку любил. Особенно по молодости. А потребуется помощь – я всегда в вашем распоряжении.

Божана томно провела взглядом по лицу Гремина.

В этот момент что-то ласковое прикоснулось к ноге Марианны, чуть пониже голени, сзади. С полупьяну ей почудилось – неужели Гремин? Но это был всего лишь Цезарь. Весь разговор он никому не мешал, приходил, уходил, забирался на колени к гостям. А сейчас решил вмешаться достаточно бесцеремонно, как хозяин. Требовательно замяукал. Дескать, пора спать.

Проницательная Божана, обнаружив кота, рассмеялась. Стала собираться. Положила в ридикюль портсигар, спички.

Но Гремин, по всей видимости, еще не все для себе прояснил.

– Божана, извини. А последний вопрос можно?

– Тебе можно все…

Божана уже не стеснялась. Гремин не стал принимать вызов.

– Скажи, почему ты все-таки оставила книжку? Ведь ты же почти разгадала загадку. Тебе оставался один шаг, чтобы выяснить, почему он перестал писать.

Божана рассмеялась. Но как-то искусственно. Надломленно.

– Правду сказать или соврать?

– Правду.

– Мне приснился сон…

– Сон?

– Сон. Самый настоящий кошмар. Очень убедительный. Знаешь, XIX век, римский карнавал и на карнавале я. Причем чувствую себя совершенно естественно. Красиво одета, в толпе, веселюсь вместе со всеми. И вдруг со мной начинает происходить что-то странное: толпа идет вперед, а я, вместо того, чтобы идти вместе с толпой, остаюсь на месте, будто меня держат. Я лихорадочно соображаю, и до меня доходит, что меня и вправду кто-то держит за плечи. Я хочу повернуть голову, чтобы увидеть, кто это, а он словно читает мои мысли и шепчет мне: «Не поворачивайся, послушай лучше! Если не оставишь своего Гоголя, то умрешь», – и хохочет. Громко и долго. И под его хохот я просыпаюсь. В ледяном поту.

Божана широко и грустно улыбнулась. Она всех расцеловала. И распрощалась…

С уходом Божаны Евгения засуетилась, что было на нее не похоже. Обычно она не страдала от избытка скромности и такта. И прекрасно владела собой.

– Наша гостья чего-то под занавес скисла, – отыгралась Марианна.

– Не скисла, а скорее схулиганила, – механически поправил Гремин.

Он снова погружался в прострацию. Евгения не обращала внимание, но Марианна хорошо сознавала состояние своего друга.

– Баста, не будем завершать на мрачной ноте! – наигранно бодро предложила она. – Давайте, что ли, еще выпьем под занавес!

«Сотерн» уже кончился. Французских вин тоже не оказалось. Горничная и официант давно ушли. Марианна притащила бутылку «Пассито ди Пантеллерия». Сама открыла. Разлила по свежим бокалам, спросила у Гремина:

– Что с тобой? Ты бледен.

– Извини, какая-то ерунда. Мне кажется, что я совсем как Божана. Еще шаг, и я пойму, почему Гоголь перестал писать. – Гремин запнулся. – Но у меня не получается этот шаг. Протягиваю руку и ничего не чувствую. Пустота.

Он выпил вина. Евгения и Марианна переглянулись. Марианна прочитала в глазах бывшей подруги вопрос. Цепко оглядела ее всю, с головы до пят. Высокая, хотя и не как Божана, скорее худенькая. Прямые темно-каштановые волосы зачесаны назад. Высокий лоб, еврейский нос с горбинкой, слегка вспученные глаза, крупный рот, но не уродливый, губы чувственные. Скромная грудь под блузкой (она всегда так одевается, под мужчину – в темную юбку и пиджак в тонкую полоску и белую блузку с дамским галстуком). Узкие кисти, длинные пальцы, стриженые ногти. Ноги – и не длинные, и не короткие. Довольно стройные, но слишком тонкие, без приятной полноты. Серые чулки. Темные туфли на низком каблучке.

Что еще? Да ничего. Наплевать. В таких не влюбляются. Марианна тихо, еле слышно процедила: «Делай как знаешь…» Ей очень хотелось плакать. Она понимала, что сейчас произойдет. Но не была в силах что-либо изменить. И вовсе не из-за каких-то обязательств. Евгения была ей никем. Но Марианна не могла себе позволить полюбить Гремина еще сильнее. Не могла.

Евгения подсела к Гремину, поцеловала его. Нескладно – не без удовольствия отметила Марианна. Вообще-то Евгения умела целоваться. По-современному, по-американски. Гремин, пребывая в полузабытье, ответил. Потом очнулся. Глаза обрели осмысленность. Уставился на Евгению. Тут же выпрямился, отстранил ее. Бокал опрокинулся, и вино разлилось. В полумраке темная клякса, расползавшаяся по мраморной черной глади стола, казалась зловещей. Как кровь, мелькнуло в голове Марианны.

Гремин ошеломленно уставился на Марианну. Та улыбнулась в ответ. Ей очень хотелось улыбнуться саркастически, но улыбка сложилась плоской, натужной. Марианна очень устала и перенервничала. Больше всего на свете в ту минуту ей хотелось Гремина.

Евгения снова подсела к нему. Марианна – с другой стороны. Они принялись ласкать его. Гремин с ошалелым видом сидел неподвижно. Не отвечая, но и не сопротивляясь. Потом усилием воли он бережно отстранил их. И тяжело встал.

– Ну ладно. Хорошего помаленьку. Я пойду.

– Останься, прошу тебя, – умоляюще попросила Евгения.

А Марианной овладела злость.

– Ты никуда не пойдешь!

– Мне пора, поздно, – уже мягче добавил Гремин. – Завтра созвонимся, дорогая.

Он попробовал направиться к двери. Кот поднял свои огромные желтые глазищи на хозяйку, вопрошая: «Ну и что? Отпустишь его?»

Марианна хотела задержать Гремина и не рассчитала движения: тот шагнул вперед, она рванула назад, послышался треск разрываемой материи. Рукав тонкой французской сорочки поддался сразу. Марианна медленно сползала вниз, процарапывая своими кошачьими полированными ногтями предплечье Гремина. На нежном батисте расплылось пятно крови, быстро набухая.

Гремин повернулся. Собираясь твердо, раз и навсегда оторвать ее от себя. Марианне стало страшно. За себя. Она должна победить в этой схватке. И тогда она спокойно сказала то, о чем совершенно забыла:

– Ты никуда не уйдешь. Ты мне обещал тогда в Ареццо. Ты мне дал слово, что ты примешь любые правила, любые условия, которые я тебе предложу.