И сейчас передо мной был такой же огонь… ее дыхание, ее прикосновения обжигали, и жар этот все нестерпимее становился… мышцы вдруг скрутило в тугой жгут, словно я задраенный наглухо люк пытался распахнуть, пытался — и не мог, не мог, не мог…

Потом… потом я вдруг оказался на спине, а она — сверху, уперлась мне ладошками в грудь и замерла, словно присевшая на ладонь бабочка. Медленно запрокинула голову, словно прислушиваясь к чему-то, затем так же медленно опустила ее, поймала мой взгляд — и начала двигаться. Медленно. Очень медленно.

И вот тут-то я закусил губу, чтобы не взвыть!

Она все тянула и тянула это наслаждение… наслаждение на грани боли, нескончаемое падение, и я падал — в ней, а она — в меня.

Потом… я не помню, что было потом!

Очнуться меня заставил удар об шкаф, который у стены стоял. Приподнял голову, глянул — нет, дыры не видно, значит пуля на излете. Шальная, наверное — их сейчас по воздуху носится, что мошкары.

Прислушался — стрельба вроде усилилась, калибры ухать начали… или это у меня кровь так в висках стучит?

Хрен разберешь!

Упал макушкой обратно на подушку, лежу, звезды на потолке изучаю… они там «колесо» построили, прямо как штурмовики над целью.

— Ты как?

Она еще спрашивает!

— Я, — черт, язык еле между зубами ворочается, — п-просто з-замечательно. Только вот относительно месторасположения не уверен — то ли на земле еще грешной, то ли в раю, в очереди за арфой.

— Есть, — лукаво улыбнулась она, — хороший способ проверить.

— Это какой же?

— Согрешить…

— Ах ты…

И все закрутилось вновь, но на этот раз мы уже знали друг друга чуть лучше и торопились чуть меньше… и потому все получилось глубже, острее, чем в первый раз…

Один момент только был… когда я по дурости своей обычной едва все не испортил.

— Стась, а т-ты-ы что, все-таки м-маркиза-а-а?

Не знаю, как это у нее получилось, но глаза удивленные я увидел.

— Просто, — забормотал, оправдываясь, — думал, только француженки…

— А так?

Ответить я не мог — занят был.

Мы вновь сплелись, слились, там, где было двое, стало один… одно… и ничто, никакая сила в мире не смогла бы сейчас разъединить нас… ну, разве что меныновцы на штурм особняка бы пошли!

Мой бог, думаю, клянусь тебе, что, как только отыщу храм твой недобомбленный, пусть и православный, ну тебе-то на все эти людские заморочки плевать, ты все равно для всех един, поставлю самую большую свечу, которая только в этом храме найдется. За то, что позволил мне познать это, не забрал в царство твое до срока, как тысячи, десятки, сотни тысяч таких же, как я, Эрихов, Фрицев, Михелей… Иванов, Сэмов, Пьеров. Всех, кто потерял жизнь свою, так и не познав то, единственное, ради чего жить стоит!

Было оно — потрясающе! В жизни еще никогда ничего и близко подобного не испытывал.

Только война — неподходящая все же обстановка для такого расслабления. А я — поплыл, размяк… за что и поплатился почти сразу же.

Стекол в окнах, само собой, не было. Я прикинул — сам в темном, на фоне темной же комнаты, хрен меня кто с улицы углядит! Натянул майку, ее больше по привычке, рубашку, в брюки влез и шагнул к проему — насладиться, так сказать, открывающимся видом, воздуха свежего глотнуть.

А полминуты спустя меня за правое плечо несильно дернуло.

Звук на удивление слабый был. Не нормальный винтовочный «бух», а приглушенное такое «паф-ф». Если бы вспышку в угловом окне на той стороне улицы не засек, может, и сообразил бы не сразу.

Подхватил со стула «бергманн», вскинул и влепил в это оконце очередь, щедро, на полрожка, щепки от подоконника так и брызнули. И только когда спуск отпустил, чувствую — больно!

Тут дверь в спальню распахнулась, и в нее, что в твой кошмарный сон, ввалился Михеев, уже с какой-то пузатой бутылкой в лапе.

— Шо стряслось, командир?

— Да так, ничего особенного. Снайпер меня подстрелил.

Стаська, что на кровати в покрывало куталась, странный какой-то звук издала. Михеев на нее оглянулся коротко — и снова на меня. Похоже, не удивился он нисколечки — а что, дело житейское. Вот ранение у командира — это другое, из-за него последствия могут проистечь самые разнообразные.

Над соседним кварталом как раз осветительную подвесили. Я глаза скосил — ну да, на плече, ближе к шее, аккуратная дырочка и вокруг нее рубашка влажно отблескивает.

Странно… на такой дистанции — меньше сотни метров, — меня винтовочная пуля три раза должна была насквозь прошить. Или, если б дум-дум попался, все плечо к свиньям собачьим разворотить!

— Михалыч, — я повернулся к нему спиной, — глянь, выходное имеется?

— Не, — мехвод, похоже, не меньше меня удивился.

Что за хрень, думаю, не из пистолета же по мне пальнули? Да и то… отверстие от пули совсем уж какое-то маленькое, даже на обычные русские «три линии» не тянет.

Попробовал руку поднять, прочувствовать хоть примерно, где эта зараза во мне засела — и тут меня так замечательно скрутило… только и сумел, что через стиснутые зубы: — scheisse! — выдохнуть.

Доплелся кое-как до кровати, сел…

— Михалыч, — не разжимая зубов, прошипел я, — давай этого… змея…

— Не надо!

Алексей едва успел к дверям развернуться — замер и на Стаську с удивлением уставился.

— Не надо этого коновала звать. Сама все сделаю. — Я даже улыбнуться сумел.

— Ты что, все это время диплом докторский за подкладкой таскала?

— Не твое дело!

Сказала — как люк захлопнула. Я так и остался сидеть опешивший, а она спокойно к Михееву развернулась и командовать начала.

— Мне потребуются: бинты, горячая вода, свеча…

— …скальпель, спирт, спирт, огурец! — закончил я. — Стаська, не дури!

Как она на меня посмотрела!

Секунды три я этот взгляд выдерживал, не больше. Сдался.

— Стась… ты серьезно?

— Да.

— Ясно. Значит так. Михеич, ты без подмоги этот шкаф, — кивнул на хоромину у стены, — сдвинуть сможешь?

— Попробую…

— Пробовать не надо, лучше Севшина позови. Задвинете его к окну… подоконник в комнату не выступает, так что станет заподлицо. Потом… как у нас с водой?

— Хреново. Совсем.

— Тогда… чего у тебя там в бутылке?

— Ром… прости, командир, сразу не сообразил… на, глотни.

Взялся здоровой рукой, присосался к горлышку, сделал глоток… и глаза у меня, как у рака, на стебельках чуть наружу не полезли. Ну ни хрена ж себе до чего штука забористая!