Именно потому, что видел всплески Лилиного таланта, я сознаю, как много было не вынуто из нее или как мало было ей дано возможностей рассказать о себе. Да, понимаю, в чем-то она виновата сама – не хотела играть то, что расходилось с ее представлением о себе. А у меня осталось ощущение обиды за талант, так хорошо мне знакомый, и за карьеру, которая могла сложиться куда как заметнее.

Театр – удивительно жестокое место работы. И чем дольше живешь, тем острее понимаешь, что, кроме таланта, кроме способностей, в судьбе артиста должно присутствовать и некое везение – удача.

Лиля Толмачева – человек нежный. Она была бы идеальной исполнительницей роли Аркадиной, но не в той трактовке, которая, скажем, существовала раньше у Олега Николаевича Ефремова. Не считая себя режиссером, я хотел бы поставить этот спектакль именно с ней. Слова «Я актриса, а не банкирша!» чрезвычайно выражают ее суть.

Может быть, я так чувствую и понимаю ее еще и в силу схожести наших психологических складов. Иногда получались смешные совпадения, когда нечто, происходившее в театре, вызывало у меня появление мыслей, которых я стыдился, заставляло покрываться красными пятнами, но при взгляде на Лилю, точно так же покрывающуюся красными пятнами, я понимал, что ее тайные мысли очень похожи на мои.

Лиля всегда и во всем была человеком непосредственным и открытым: на заседаниях правления театра она иногда бывала столь откровенна, наивна и целомудренна, что могла сказать примерно следующее: «Вот этот дурак, я не буду называть его фамилию, хотя это председатель правления…» – имея в виду Олега Николаевича Ефремова. Полагаю, впоследствии она об этом сожалела, но обижаться на ее милую непосредственность или заподозрить ее в какой-то заданности было трудно.

В семидесятом году, в первые дни моего директорства в театре «Современник», мы с Лилей поднимались по лестнице Главного управления культуры Моссовета. И она со свойственной ей непосредственностью и участием говорила мне, почти крича: «Господи, да за каким чертом тебе это нужно, Лёлик!» Наверное, Лиля имела в виду то, что артиста необходимо холить, лелеять, ублажать, баловать, награждать. А я вместо этого взвалил на себя директорский крест…

О Лиле можно добавить, что она очень смешлива и азартна. Не однажды я доводил ее своими розыгрышами во время спектаклей до состояний, при которых ей надо было срочно покинуть сцену, дабы прийти в себя от душившего ее хохота и продолжать «борьбу» со мной.

Игорь Кваша

Едва не самым значительным Гражданином в правлении Студии молодых актеров был Игорь Кваша. Гражданские воззрения, гражданские симпатии и антипатии, нетерпимость к тому, что составляло антитезу «нашим гражданским устремлениям», были наиболее часто озвучиваемы именно им. Я очень часто думал: «Что ж такое, почему я не поспеваю за этой мерой гражданской смелости?» – и достаточно саркастически называл Игоря Квашу «гражданином террористом». Когда он играл Шурика Горяева в пьесе «Два цвета» Зака и Кузнецова, было непонятно, кто, собственно, кого терроризировал – бандиты его или он бандитов. Но это уже издержки художественных качеств данной роли. Кваша, будучи одаренным характерным и по-настоящему хорошим драматическим актером, разнообразно и талантливо играл и в «Вечно живых», и в «Чудотворной», и во многих других спектаклях нашего театра. Трудно представить «Современник» без Игоря Кваши, ушедшего из жизни в 2012 году.

В водовороте событий

Очень легко вычисляется время, когда зарождался наш новый театр. Эпоха, последовавшая за XX съездом партии, где Хрущев рассказал дозированную правду о преступлениях Иосифа Сталина, когда частью обновления культурной, общественной и социальной жизни страны стало появление «Нового мира» Твардовского, произведений Овечкина, Яшина, Дудинцева, Тендрякова, стихов Алигер, публикаций Анны Андреевны Ахматовой.

Людям всерьез казалось, что Сталин – это бяка, а Ленин – хороший, и если нам удастся «плыть под Лениным» и дальше, то это, собственно, и будет продвижение к коммунистическому далеку. Вера в эти мифические возможности была удивительной, как всегда у людей в том случае, когда они обладают только полузнанием, частью знания.

У Студии молодых актеров был «коллективный директор», коллективный руководящий орган, и назывался он правлением, а временами советом. В этот самый орган меня и кооптировал Олег Николаевич Ефремов. Я стал заниматься административными вопросами почти сразу после того, как написал заявление и был принят на работу с окладом в 690 рублей. Хотя мне тогда и не исполнился двадцать один год и я еще не получил право быть избранным в Верховный Совет СССР, членом правления театра я уже стал, в меру старания и разумения занимаясь самыми разнообразными делами. Оформление деловых взаимоотношений с Художественным театром, через бухгалтерскую систему которого нам выплачивалось денежное вознаграждение, московская прописка для меня и Евстигнеева – все это были конкретные дела, может быть, требующие не бог весть каких «семи пядей во лбу», но для молодого человека актерской профессии довольно интересные и необычные.

Затем начались вполне рутинные будни.

Почти одновременно с тем, как в репертуар после чтения на труппе уже была принята пьеса Виктора Сергеевича Розова «В поисках радости», Миша Козаков принес пьесу Галича «Матросская тишина». Пьеса произвела на студийцев сильнейшее впечатление. В связи с этим значительная часть труппы подвергала сомнению целесообразность принятия в репертуар пьесы Виктора Сергеевича, отдавая приоритет пьесе Галича, а некоторым, в частности мне, нравилась пьеса Розова (кстати, она продолжает мне нравиться и по сию пору). Решено было ставить обе пьесы.

Работали мы ни шатко ни валко, как это всегда бывает, когда выпускаются две пьесы в параллель. Какое-то время подготовительная работа над «В поисках радости» была возложена на Виктора Николаевича Сергачева, с молодости тянувшегося к занятиям режиссурой. Занятия эти были не слишком интересными для актеров. Хотя его режиссерский метод и не вызывал ярко выраженного бунта, особых восторгов по этому поводу не ощущалось. Помню, как в одном из этюдов на тему репетируемой пьесы Виктор Сергеевич предложил нам стать «едущими на корабле по реке». Каждый должен был определить для себя, где его место: кто в каюте «люкс», кто на палубе, а кто в трюме. Помню, что я все время скакал с этажа на этаж, а Игорь Кваша и дядя Вася, которого играл Евгений Евстигнеев, объединялись на почве того, что и тот, и другой считали себя «рабочей косточкой» и, распевая «Раскинулось море широко…», искали таким образом новые пути в театральном искусстве. Все это долго продолжаться не могло, и настал, наконец, период выпуска розовской пьесы.

Мой герой был абсолютно понятен мне по жизни.

Играя роль Олега Савина в пьесе Розова «В поисках радости», я даже не осознавал все происходящее в полной мере. Савин совпадал с моей физикой и психикой в каких-то безусловных вещах: и в облике, и в пластике. Произошло прямое попадание. Полное совпадение тональностей актера и персонажа. Не приходилось размышлять и мучиться над главной проблемой роли – как произносить тот или иной текст. Ничего специально не придумывал, не искал – просто приходил и произносил реплики. Образ был готов задолго до выпуска спектакля. Он был во мне. Он и был я. Требовалась лишь мера безответственного риска, что, конечно, тоже немало. Хотя оставалась весьма серьезная проблема – мне уже исполнился двадцать один год, а моему герою Олегу было четырнадцать!