Так началась эпидемия холеры морбус. Москва задымила кострами. По Тверской покатились первые «холерные телеги» с трупами.

Весть о начавшейся в Москве эпидемии застала императора в Зимнем дворце. Срочная депеша от московского генерал-губернатора Голицына была получена эстафетой вечером девятнадцатого сентября, почти через сутки после смерти студента Трофимова. Начальник Третьего отделения Бенкендорф был тотчас отозван из отпуска, который он проводил в своем прибалтийском поместье, в Фалле. Александр Христофорович по старой кавалерийской привычке приехал в столицу верхом в сопровождении денщика.

Был седьмой час утра, когда он вошел в кабинет государя, где застал Николая Павловича за обычной утренней зарядкой с карабином. Шефа жандармов, своего старого друга Алекса, император мог принять в любое время суток.

– Не уберегли мы с тобой Москвы от холеры, – вместо приветствия с укоризной произнес Николай. – Под самые холода, мерзавка, пришла в Первопрестольную! И карантины не спасли. Видать, прав был Гааз, по воде да по воздуху пробиралась, шельма!

Давно Александр Христофорович не видел императора в столь возбужденном состоянии. Взор Николая пылал гневом, когда он говорил:

– И главное, все эти наши хваленые знаменитости, светила медицины, оказались совершенно беспомощными, никуда не годными докторишками! Теперь известно, какова им цена!

– Вчера в одной газете, – припомнил вдруг Бенкендорф, – я прочитал, что в Смоленске в военном госпитале какой-то врач излечил нескольких пациентов от холеры. Может быть, врут?

– Узнай, кто таков! – сразу оживился Николай. – Потом срочной эстафетой передай Голицыну. Пусть немедленно выпишет его себе в Москву!

На этой фразе император закончил утреннюю процедуру, переоделся и приступил к завтраку, который по обыкновению разделил со старым приятелем. Они усаживались за маленький столик, как два добропорядочных бюргера, и, попивая чай, вели мирную беседу. Однако сегодня аппетит у обоих отсутствовал, и крендели остались нетронутыми.

– Москву следует закрыть, – рассуждал Александр Христофорович, – заранее предупредив об этом москвичей, чтобы те, у кого есть подмосковные имения, успели в них укрыться.

– Москву-то мы закроем, Алекс, – согласился император, – но… – Он сделал небольшую паузу, посмотрев старому другу прямо в глаза. – Лишь после того, как я въеду в Кремль.

– Это огромный риск, – слабо возражал шеф жандармов, прекрасно понимая, что переубедить Никса, если тот уже принял твердое решение, все равно, что прекословить мраморной статуе.

– Государь должен быть со своим народом в сей грозный час, – не без пафоса произнес Николай Павлович. Но Бенкендорф знал, что за этими громкими словами стоит подлинная любовь к Отечеству и своему народу, а также невероятная ответственность, которую император всегда глубоко чувствовал и осознавал. – Люди должны видеть, что государь рядом с ними, не бросил их на произвол судьбы и вовсе не боится холеры. Тогда и они превозмогут свой страх, не поддадутся панике, и болезнь отступит, как отступила от Москвы чума в тысяча семьсот семьдесят первом году…

– Но ведь твоя бабушка, Никс, не приезжала тогда в чумную Москву, – вставил Бенкендорф, слабо надеясь отговорить императора от рискованной поездки.

– Она послала графа Григория Орлова с большим штатом лекарей, – продолжал исторический экскурс Николай Павлович, – и они блестяще справились с эпидемией, так что бабушка только диву давалась. Ведь она уже панихиду заказала по Григорию, но граф оказался не робкого десятка. Он разъяснял московскому люду, что чума любит труса, и главное – побороть страх в себе и укрепиться духом.

– Так пошли в Москву меня, – предложил шеф жандармов, – зачем самому-то ехать?

– Я хочу укрепить дух москвичей, – помедлив, ответил император, – чтобы они не чувствовали себя оставленными, а, напротив, видели – государь с ними, и он не боится холеры…

Александр Христофорович в какой-то миг перестал слышать речь Николая. Он вдруг перенесся в затопленный, разоренный разрушительной стихией Петербург и увидел другого государя, которого народ нарек Благословенным. Во время страшного наводнения двадцать четвертого года генерал-адъютант Бенкендорф стоял рядом с императором Александром на каменной лестнице Зимнего дворца. Вода достигла уже шестой ступени. Императорский катер с матросами качался на волнах, привязанный к пристани. Нева хлынула в город, сметая все на своем пути. Мимо них проплыла сенная барка с женщинами и детьми, отчаянно кричащими, молящими о помощи. «Бенкендорф, голубчик, – обратился к нему император по-французски, – я не могу такое вынести… Попробуй что-нибудь сделать для этих бедолаг!» В небесно-голубых глазах Благословенного стояли слезы, лицо сводили судороги. Он из последних сил сдерживался, чтобы не разрыдаться.

Чтобы добраться до катера, Бенкендорфу пришлось плыть в ледяной, обжигающей тело воде. Дна, то бишь мостовой, под ногами уже не ощущалось. Взобравшись на борт, не успев как следует отдышаться, он тотчас стал отдавать команды. И только когда матросы налегли на весла и катер начал медленно разворачиваться, борясь с бурным течением, генерал-адъютант обернулся в сторону Зимнего. Каменная лестница дворца была пуста.

Вспомнив этот эпизод шестилетней давности, Александр Христофорович подумал, что Никс на месте брата поступил бы иначе. Он бы не испугался ледяной воды, хотя вовсе не имел «железного здоровья», как полагали многие. В ту ночь они были бы в одной лодке и вместе спасали бы людей, вылавливая из Невы живых и мертвых.

– А если, не дай Бог, ты заболеешь и умрешь? – напрямик спросил шеф жандармов. – Что будет с державой?

– Я не умру, – быстро, не задумываясь, ответил Николай.

* * *

О своем намерении ехать в холерную Москву император сообщил Александре Федоровне ближе к вечеру. Весь день он готовился к этому нелегкому разговору, не зная, с чего начать, ожидая самой непредсказуемой реакции со стороны супруги. Императрица была плохо осведомлена о неведомой ранее болезни. Бесконечно занятая детьми, она почти не вникала в происходящее и если что-то слышала о холере, то это задевало ее слух, но не сердце. Ей казалось, что эпидемия бушует где-то очень далеко, на границе с Персией или даже с Китаем. Поэтому, когда император сообщил ей, что зараза достигла Москвы, в первый момент Александра Федоровна оторопела.

– Холера в Москве? – с изумлением переспросила она. – Боже мой! Как это могло случиться? Какой ужас!

К Первопрестольной и государь, и государыня всегда относились с трепетом и особой душевной теплотой. Ведь именно в Кремле прошли первые месяцы супружеской жизни генерал-инспектора по инженерной части Николая Романова и прусской принцессы Шарлотты-Фридерики-Луизы-Вильгельмины. Именно там родился их первенец Александр и впервые была устроена кремлевская рождественская елка. Это Александра Федоровна, тогда еще великая княгиня, привезла из Берлина сей чудесный обычай, не прижившийся в свое время при Петре, и сделала его сначала московской, а потом всеобщей русской традицией. Москва для императрицы всегда была связана с праздником и со счастьем, и теперь ей было невыносимо тяжело узнать, что сейчас в этом городе свирепствует беспощадный мор.