Священник сел напротив Паолы, поставив рядом со стулом свой потертый черный портфель. В левой руке он держал бумажный пакет с тремя стаканчиками кофе. Один он предложил Паоле.

— Капуччино?

— Ненавижу капуччино. Вкус потом такой, точно наглоталась собачьей блевотины. Но все равно я выпью.

Фаулер молчал, и пауза затягивалась. Наконец Паола перестала притворяться, что читает досье Кароского, решив объясниться со священником начистоту. Она должна узнать правду.

— Итак? Разве вы не хотите?..

Она запнулась на полуслове. С того момента, как Фаулер появился в кабинете, она не смотрела ему в лицо. А посмотрев, обнаружила, что мысли священника витают очень далеко, за тысячи километров от Рима. Руки его дрожали, когда он подносил кофе ко рту. Лысина влажно поблескивала, покрывшись испариной, хотя было еще довольно прохладно. В глазах отражались чудовищные картины, виденные когда-то и всплывшие из глубин памяти снова, ибо забыть такое человеку не под силу.

Паола ничего не сказала, сообразив вдруг, что кажущаяся непринужденность, с какой Фаулер прошелся по фотографиям, была напускной. Она запаслась терпением и ждала. Священнику потребовалось время, чтобы прийти в себя. Когда же он справился с собой и заговорил, голос его зазвучал глухо и невыразительно:

— Очень трудно. Ты думаешь, что прогнал, победил призрак, но он является вновь, точно пробка, которую ты безуспешно пытаешься утопить в ванной. Она выскальзывает из рук и всплывает на поверхность. И маячит у тебя перед глазами…

— Выговоритесь, святой отец, вам будет легче.

— Можете мне поверить, dottora… Не помогает. Никогда не помогало. Не все проблемы можно решить, поговорив о них.

— Странное суждение для священника и невероятное для психолога. Но вполне естественное — для агента ЦРУ, обученного убивать.

Тень досады скользнула по лицу Фаулера, но он сдержался.

— Меня учили убивать не больше чем любого другого солдата. Я прошел специальную подготовку по тактике контршпионажа. Господь наградил меня меткостью, но я об этом даре не просил. И, предвосхищая ваш следующий вопрос, замечу, что не убивал никого с тысяча девятьсот семьдесят второго года. Насколько мне известно, я убил одиннадцать вьетконговцев, но стрелял только в бою.

— Вы сами записались в армию добровольцем.

— Dottora, не спешите осуждать, позвольте рассказать вам мою повесть. Тем, о чем я намерен вам поведать, я не делился никогда и ни с кем. Поэтому я прошу лишь об одном: выслушайте меня. Просить вас о доверии или сочувствии было бы слишком самонадеянно с моей стороны. Просто послушайте.

Паола медленно кивнула.

— Полагаю, что сведения обо мне вам скорее всего любезно предоставил суперинтендант. Если его информация почерпнута из досье Sant’Uffizio, она должна довольно точно отражать основные факты моей биографии. Я вступил в армию добровольцем в тысяча семьдесят первом году в связи с некоторыми… разногласиями с моим отцом. Я не хочу описывать весь ужас, каким стала для меня война, поскольку слова бессильны передать суть. Вы смотрели «Апокалипсис сегодня»[59], dottora?

— Да, довольно давно. Меня потрясла жестокость фильма.

— Жалкий фарс. Вот что это такое. Бледная тень на стене по сравнению с тем, что происходило на самом деле. Я видел столько боли и жестокости, что хватило бы на несколько жизней. И там же мне открылось мое подлинное призвание. Это случилось не в траншее среди ночи, когда над головой свистели пули противника. И не тогда, когда я смотрел в лицо десятилетним мальчикам, увешанным ожерельями из человеческих ушей. А в тихом тылу, где я оказался вместе с капелланом моего полка. Я понял, что должен посвятить жизнь Богу и его созданиям. Так я и поступил.

— А ЦРУ?

— Не забегайте вперед… Я не хотел возвращаться в Соединенные Штаты. Мои родители по-прежнему жили там. Так что я уехал как можно дальше, добравшись до края «железного занавеса». Там я узнал множество вещей, кое-что наверняка показалось бы вам дикостью. Вам всего лишь тридцать четыре года. Чтобы понять, что значил коммунизм для немецкого католика в семидесятые, следовало жить в то время. Воздух был пропитан угрозой ядерной войны, мы постоянно ощущали ее. Ненависть вошла в плоть и кровь моих соотечественников, сделалась религией. Казалось, с каждым днем мы приближаемся к моменту, когда кто-то — они или мы — переступит последнюю черту. И тогда все было бы кончено, уверяю вас. Рано или поздно кто-нибудь нажал бы ядерную кнопку.

Фаулер отпил кофе из стаканчика, ненадолго прервав повествование. Паола закурила одну из сигарет Понтьеро. Фаулер потянулся к пачке, но Паола отрицательно качнула головой.

— Это мои, отче. Я должна выкурить их сама.

— О, не беспокойтесь. Я не собирался брать у вас сигарету. Я только удивился, почему вдруг вы снова начали курить.

— Святой отец, я предпочла бы услышать продолжение, если не возражаете. Я не хочу это обсуждать.

Священник почувствовал затаенную боль в ее словах и поспешил вернуться к рассказу:

— Разумеется… Я не хотел полностью порывать с армейской жизнью. Мне нравились дух товарищества, дисциплина, военный уклад жизни. Если призадуматься, в сущности, военные руководствуются тем же принципом, что и священники: жертвовать собой ради других. Армия не является злом сама по себе, зло несут войны. Я обратился с ходатайством о назначении меня капелланом на какую-нибудь американскую базу, а так как я был священником епархии, епископ уступил.

— Что значит священником епархии, отче?

— В общих чертах то, что я — свободный художник. Я не подчиняюсь определенной конгрегации. При желании я могу попросить епископа, чтобы он определил меня в какой-нибудь приход. Но если я сочту это целесообразным, я могу начать пасторскую деятельность там, где мне удобно, всегда с благословения епископа, которое можно расценивать как формальное согласие.

— Понятно.

— На базе, где я служил, также находились агенты управления. Они вели специальную программу тренинга — обучали приемам и методам контрразведки действующих военных, не состоявших в ЦРУ. Меня пригласили присоединиться к слушателям. Курс был рассчитан на два года, мы занимались по четыре часа пять дней в неделю. Эти занятия я мог без ущерба для дела совмещать с пастырскими обязанностями. Меньше времени оставалось на сон, только и всего. Поэтому я согласился. Я оказался способным студентом. Однажды вечером, после окончания лекций, инструктор подошел ко мне и предложил поступить на службу в «Контору» — так сотрудники обычно называют управление между собой. Я отверг предложение, сказав, что я священник и у меня здесь очень много работы. На базе жили сотни молодых католиков. Командиры часами ежедневно внушали им ненависть к коммунистам. Мне доставался всего лишь час в неделю, чтобы напомнить им, что все мы дети Божьи.