Это был очень дипломатичный ход, потому что вся королевская семья Малайзии обожала принцессу Диану и одобряла все, что она делала или носила. Мы с Эндах с удовольствием изобретали способы приспособить туалеты принцессы к строгим требованиям двора: иногда просто прибавляли к короткому платью юбку, иногда удлиняли юбку Дианы, но оставляли гофрированный воротник и защипы на талии, как у оригинала. Постепенно я почувствовала себя увереннее и при поддержке Эндах начала создавать свой собственный стиль. У моих строгих баджу-курунгов теперь был модный силуэт с более широкими плечами, актуальные рукава, широкие в пройме и зауженные к запястью, и иногда, искушая судьбу, я позволяла себе даже V-образный вырез. В общем, при помощи своей любимой портнихи я использовала все способы, для того чтобы хоть как-то разнообразить свой гардероб и не отступить при этом от национальных традиций и требований скромности. Я поняла, что вышла из этой борьбы победительницей, когда мои туалеты начали копировать сначала дамы из королевской семьи, а позже, благодаря тому что жизнь при дворе широко освещалась прессой и телевидением, и рядовая публика.

Бахрин относился к переменам в моем облике со смешанным чувством. С одной стороны, ему льстило то, что мои фотографии постоянно появляются в журналах, а ему часто приходится выслушивать комплименты по поводу внешности и хорошего вкуса своей жены, но, с другой, он понимал, что это хоть маленький и довольно невинный, однако все-таки бунт, за который я должна быть наказана. Хотя наказать меня не представлялось возможным, потому что все эти перемены происходили при полной поддержке его тетки, жены султана. Подозреваю, что в этой ситуации он немного растерялся, но все-таки нашел способ выразить свое неудовольствие: за все четыре года муж не сделал ни одного комплимента ни мне, ни моей одежде.

Эндах была моей единственной подругой в Тренгану. Она расплакалась, когда я сообщила ей о своей беременности, а потом все девять месяцев поддерживала и ободряла меня. Мы часами сидели вдвоем в ее саду, в увитой розами беседке, откуда открывался прекрасный вид на Южно-Китайское море; рядом в вольере щебетали чудесные тропические птицы, мы разговаривали или молчали, и я вышивала приданое для своего малыша. Когда становилось слишком жарко, я уходила в дом, в прохладные комнаты, которые Эндах выделила специально для меня, и там, склонившись над швейной машинкой, шила занавески для детской и подрубала пеленки, а она время от времени заглядывала, чтобы проверить, как у меня дела. Пару раз Эндах даже заходила к нам в гости посмотреть, как идет ремонт в будущей детской, но очень скоро мы поняли, что этого делать не стоит, поскольку до этого она никогда не навещала никого из родни своего мужа – такие необычные визиты вызывали в семье ненужную зависть и сплетни.

Хотя у Эндах никогда не было своих детей, она воспитала много приемных. Она забирала их во дворец, а когда они вырастали, отправляла учиться за границу и не возражала, когда некоторые из них решили навсегда остаться в Соединенных Штатах. Кроме того, она воспитывала младшего из родных сыновей своего мужа – Тенку Барахуддина, или Адика, как его прозвали. Адика родила молодая деревенская девушка, в которую султан влюбился и ненадолго взял себе в жены. Сразу же после родов ребенка у нее забрали и отдали на воспитание Эндах.

Все время моей беременности наши отношения с мужем оставались довольно ровными. Только однажды он вышел из себя и ударил меня. Это случилось, когда я была на пятом месяце. Бахрин только что вернулся из очередной деловой поездки, которых за последнее время стало очень много. Я разбирала его вещи и болтала с Мак, заглянувшей к нам в гости. Вдруг мне показалось, будто меня сильно ударили в живот: в самом углу чемодана я обнаружила банку ароматизированного талька и скомканные женские трусики. Сидя на полу, я пыталась справиться с шоком, Мак сокрушенно качала головой, приговаривая: «Такой же, как его отец… Точно такой же, как его отец». У меня путались мысли, а к горлу подступила тошнота. Очевидно, эта незнакомая женщина хотела, чтобы я узнала об ее отношениях с моим мужем, а вот в планы Бахрина это скорее всего не входило. Он вернулся из поездки в отличном настроении и так заботливо интересовался моим здоровьем, что мне даже ненадолго показалось, будто муж по-прежнему любит меня. Правда, довольно скоро я вспомнила, что дело тут вовсе не в любви или нежности, а в том, что он воспринимает мой растущий живот как свидетельство своей мужской состоятельности.

Мак тут же объявила, что прочитает несколько дополнительных молитв за наш брак и постарается раздобыть какой-нибудь талисман, способный вернуть мне любовь мужа, а потом поспешно удалилась к себе, жалуясь на ходу на упадок морали и плачевное состояние современных нравов. Краем уха я слушала ее бормотание, а мое сердце разрывалось от обиды и гнева. Я твердо решила выяснить всю правду, когда Бахрин заедет домой в обеденный перерыв. Не желая, чтобы о моем унижении узнали слуги, я пораньше отпустила домой Зах и отослала Ван Су с каким-то поручением. Как оказалось позже, это было моей первой ошибкой.

Услышав, что к крыльцу подъехала машина, я вышла навстречу Бахрину, проводила его до дверей нашей спальни и там, прямо у двери, предъявила улики и потребовала объяснений. Сначала он неуклюже пытался доказать, что это мои вещи. Потом принялся утверждать, что понятия не имеет, как они попали к нему в чемодан – скорее всего упали туда случайно. Тогда я со злостью крикнула, что ни на секунду не верю всей этой глупой лжи и что даже его собственная мать нисколько не удивилась его измене. И тут лицо Бахрина вспыхнуло от гнева, а его поведение из высокомерно-насмешливого вдруг сделалось агрессивным. Он шагнул ко мне так быстро, что я не успела отскочить, и резко толкнул в грудь. Толчок был настолько сильный, что я вылетела через открытую дверь на улицу и, пересчитав спиной шесть или семь ступенек террасы, с глухим стуком упала на забетонированную площадку перед домом. Основной удар пришелся на затылок, спину и локти.

Судя по лицу Бахрина, это падение испугало его не меньше, чем меня. Он бросился ко мне и опустился на колени, взволнованно спрашивая, все ли в порядке с ребенком. Я в первую очередь тоже думала только об этом, но, судя по тому, что ребенок толкался и двигался как обычно, с ним ничего не случилось: падая, я инстинктивно сделала все, чтобы защитить живот. Испуганный Бахрин помог мне подняться на ноги, довел до спальни и там уложил на кровать. Я плакала, а он, велев мне не двигаться, быстро вышел из комнаты. Через минуту я услышала, что он разговаривает по телефону. Я разобрала только несколько слов: «споткнулась», «один шаг», «неуклюжая», «лучше удостовериться»; потом он повесил трубку и вернулся в спальню.

Подойдя к кровати, Бахрин взял меня за руку, крепко сжал ее и сообщил, что позвонил доктору и рассказал ему обо всем, что случилось. Я с горечью заметила, что он наверняка не рассказал доктору всей правды, но муж резко оборвал меня, рявкнув, что сообщил этому келингу ровно столько, сколько тому надо знать, и что я не должна перечить. Он добавил, что, если я расскажу хоть одному человеку о том, что на самом деле произошло, он сразу же после родов отберет у меня ребенка, а меня отправит в Австралию. Бахрин разыграл свою козырную карту. Я знала, что это не пустая угроза: прецеденты в Малайзии уже имелись. Я коротко кивнула в знак того, что все поняла, и попросила его уйти.