Мария продолжила:

— Я обнаружила, что не могу говорить с тобой, хотя знала, что едва начну, как все станет очень легко. Но все же не могла не быть враждебной и неловкой и заставляла тебя тоже чувствовать неловкость…

Она говорила так, словно попросту объясняла. Я ответил в том же тоне:

— Я знаю. Наверное, я был очень глупым. Но я бы все равно не уехал.

— Ты мог уехать. И все еще можешь. Я просто хотела, чтобы мы ненадолго стали настоящими друг для друга.

— Мы так и сделали.

Я ощущал спокойную блаженную власть, которая одновременно была воплощением смирения. Я был освобожден и вооружен. Теперь можно было вести себя по-человечески, думать, желать, размышлять, говорить. Я сжал туфлю в кулаке. Мне хотелось упасть на колени. Но вместо этого я спокойно произнес:

— Почему ты решила позволить нам увидеть завещание?

— Хотела сделать хоть что-то, чтобы ты меня заметил!

Я наклонил голову.

— Какая же я скотина!

Так и вышло. Деньги несомненно привлекли мое внимание. Но конечно, я все время знал это. Или нет?

— А потом я чуть не сдалась из-за нее.

— Из-за Лидии?

— Из-за Эльзы.

Два имени слились в появление тени, словно мы подняли головы и обнаружили, что сидим рядом с какой-то большой башней. Я спросил:

— Ты имеешь в виду, что, когда Эльза умерла, это разрушило все стремления?

— Да. Но возможно, в конце концов это просто превратило нас в самих себя. Мы все умерли на мгновение, но зато все, что произошло после, стало куда определеннее.

Мне показалось странным, что она говорит о смерти именно в связи с Эльзой. Конечно, как и все человеческие существа, мы горюем недолго. Но как насчет Лидии? Я собирался заговорить о ней, но удержался. Для этого придет время позже, намного позже. Откуда у меня возникла такая уверенность, что впереди столько будущего?

— Думаю, Отто умер больше чем на мгновение, — сказал я.

Я вспомнил безумное потерянное лицо Отто. А затем внезапно осознал, что стою на развилке. Флора назвала мою жизнь увечной. Была ли в ее словах правда? Должен ли я вскочить и выбежать из комнаты, прежде чем решительно, бесповоротно свяжусь с собой? Какая-то великая сила балансировала на грани, готовая вырваться. Этот неясный иносказательный разговор может оборваться так же резко, как начался. Я все еще могу спуститься по лестнице и выйти из дома. Не лучше ли мне вернуться в свое одиночество, к своей непритязательности, и вновь учиться, чтобы постигнуть терпением то, что, видимо, пришло к Отто в момент огненной вспышки? Мы с Отто в некотором смысле поменялись местами, указав друг другу путь, и теперь я играю роль шута. Какова была ценность, какой могла быть ценность моих долгих раздумий? Не в моей власти исцелить болезни других, я с трудом обнаружил свою собственную. Я думал, что поднялся над жизнью, но теперь мне стало ясно, что я просто избегал ее. Я ни над чем не поднялся; моя вера была фальшива, и это меня пугало.

Лишь мгновение она казалась мне искусительницей. Уже в следующий миг ее лицо стало ликом счастья, чего-то, что я едва ли вообще видел и что давным-давно перестал искать. Но, даже осознав ее как свое счастье, я осознал ее и как свое несчастье. Я вспомнил слова Дэвида, что каждый должен страдать на своем месте. Какая бы радость или скорбь ни ждала меня здесь, она будет истинной и моей собственной, я буду жить на своем уровне и страдать на своем месте. Есть только один человек на свете, для которого я могу раскрыться полностью, и я нашел его. И вместе с тем, конечно, я думал о Лидии и о загадке Лидии, которую теперь в некотором смысле наследовал, и я знал, что когда-нибудь в будущем итальянка поведает мне истинную эпитафию Лидии.

Я потер глаза. Мне не хотелось пока так много думать. Пусть хотя бы немного, хотя бы лишь первое время мне будет позволено побыть наивным и слабым и просто жить в горе и радости с другим человеком. Я видел перед собой этого человека — девушку, незнакомку и все же самого знакомого человека в мире: мою итальянку, а еще — первую женщину, неведомую, как Ева для изумленного просыпающегося Адама. Она была здесь, независимо и властно была здесь, как кошка, которую Изабель показала мне из окна. Убегающая женщина больше не убегала, она обернулась.

— Странно, — произнес я, — я почти тебя не знаю. И все же мне впервые по-настоящему представляется, что мое прошлое неразрывно связано с будущим. Была ли ты на самом деле тогда, была ли это действительно ты?

Мария улыбнулась и пригладила короткие волосы, к которым еще не привыкла.

— Ты был таким красавчиком в семнадцать лет, Эдмунд.

Я застонал.

— А теперь? Какой я теперь?

Я больше не знал, как выгляжу. У меня не было собственных изображений. Этому мне тоже предстояло научиться.

— Si vedrà. Non aver paura.[36]

Итальянские слова прозвенели колокольчиком преображения. Внезапно я ощутил тепло комнаты, сладостное присутствие солнца — жить на солнце, любить открыто.

Ты едешь в Италию? — спросил я.

— Да, в Рим.

Я глубоко вздохнул. Меня вдруг начало ужасно трясти.

— Подвезти тебя на машине?

Ее ответом были кивок и вздох. Одновременно она прижала палец к губам.

Я понял. И посмотрел на ее руки. Они по-прежнему были далеки, точно звезды. Я отступил назад. У нас столько времени впереди.

Я достал из кармана яблоко и начал его жевать.

— Пойду соберу вещи, — сказал я. — Потом подумаем, когда и куда поедем. Черт, погода уже итальянская.

По пути к двери я остановился у карты Италии. Маршрут… да, его нам тоже предстоит обсудить. Я провел пальцем по Аврелиевой дороге. Генуя, Пиза, Ливорно, Гроссето, Чивитавеккья, Рим.