Они помолчали немного, и снова почувствовали в тишине какое-то междусловие, какую-то непроизнесенную пустоту, в которой, как нераспустившиеся бутоны, повисли еще не сказанные слова и фразы – опережающие отголоски подступавшего разговора, который, однако, вовсе не обещал состояться, но оборачивался избытком молчания. И казалось, что переплетение пауз содержало в себе больше, чем сами слова. В тишине не было ничего тягостного и гнетущего, она была живой, дышащей и многозначной, как прорубленная в стене амбразура, сквозь которую сквозил странный, неразборчивый шёпот невысказанного. И они любовались этой возможностью не развивать повисших в воздухе тем, сохраняя при этом власть в любой момент подхватить всякую из них. Да, их речь по каким-то странным причинам требовала не захлебывающегося многословия, а молчания. Казалось, что в зависимости от глубины молчания невысказанные слова приобретали всё больше смыслов, подчас противоположных и не поддающихся анализу. Зная это, они продолжали всматриваться во вновь и вновь проговаривавшие сами себя смутные обрывки того, что так и не было сказано ни тогда, ни впоследствии. Самоустранение слов оказывалось провозглашением зачарованной речи, упраздненной, но длившейся и не имевшей шанса прерваться. Неудивительно поэтому, что еще до начала беседы им показалось, что они о многом успели поговорить. И эта неизреченная близость пугающей многозначностью обволакивала каждое мгновение их молчания.

Когда же они начали произносить слова вслух, то это сперва у них не очень получалось, выходили какие-то бесформенные языковые клочки, которые они с большим трудом сумели организовать в связную речь. Настя рассказала про появление в селе нового жильца. Ее удивило, что кузнец очень заинтересовался рассказом и внимательно слушал каждое слово, словно боялся упустить что-то важное. Но учительница не слишком многое могла поведать, и к тому же еще не успела сформировать о Елисее сколько-нибудь определенного мнения, ее отношение к нему было противоречивым, трудно формулируемым. Бродяга был непривычен для Насти, пока еще слишком не понятен ей. А кузнец с неожиданным восторгом отнесся к нарисованному ею образу. Эта однозначность удивила ее – Нестор казался ей настолько изъеденным сомнениями, что сложно было найти тему, которая не была бы для него мучительно многоголосной и чрезмерно усложненной. А тут Нестор, еще не выслушав рассказ до конца, произнес: – Похоже, что он презреть себя способен… А это немногим дано. – Учительница даже слегка опешила и не сразу решилась продолжить свое бессвязное повествование, сотканное в основном из мелких замеченных ею деталей внешнего облика Елисея. К тому же большая часть ее рассуждений относилась скорее не к описанию бродяги, а к странности поступка Лукьяна и печальному свойству людской молвы облекать всё в нелепые слухи. – Так мы потому всю эту чепуху плетем, что в тишину вслушиваться не способны. Вот чего нам не хватает-то. Правда, я сам никогда этому научиться не мог. Я когда тишиной напитаться хочу, прислушаться к ней, так она часто каким-то гулом оборачивается. Вот и сейчас его ждал, когда мы молчали. Неприятен не гул даже, но сама возможность его появления. А он этого не боится, похоже. Лука-то потому к нему и тянется. Вот вы меня в прошлый раз про город спросили. А я, пожалуй, ведь не до конца ответил. Слукавил чуть-чуть. Нет, городища-то мне взаправду ненавистны. Но любопытство самого путешествия, самого перемещения в пространстве – оно вот, по-прежнему, не сгинуло. Даже какие-то нечеткие воспоминания в голове бултыхаются: поезд, деревья в окне мелькают, тени какие-то, стекло мутное, закопченное. Завораживает это, даже и объяснить не могу, но как гипноз пьянящий на голову действует. Я даже и не припомню, когда мы в город ездили, еще совсем мальчонкой был. Родители свезли. Какие-то слова всплывают, вывески. Я уж и не помню ничего, только мельтешения эти. Но так – недомолвленными, они, пожалуй, мне даже больше нравятся. Какой-то миф детский. Ну ладно, эдак мы далеко уйдем. Я ж про отъезд хотел. Тут дело вот в чем. Чтобы одержать победу над миром мало его презирать, от него отрешиться надо, а у меня этого не выходит. Я ведь не верю, что отсюда выскользнуть можно. Иногда такая ерунда представляется, что даже пересказывать ее конфузно. Вот кажется, например, что едва попытаюсь подойти к краю села нашего, так изгородь отдаляться начнет. У самого горизонта окажется. И чем ближе к ней подойти захочешь, тем дальше она отпрыгивать станет. Ты шаг сделаешь, а она на три шага отступит. Как ртуть, убегать будет. И выйти отсюда будет невозможно. А потому и смысла идти нет. Потому что разницы между бегом и недвижностью, стало быть, и нет никакой. Мы ж за изгородь уже давно лишь с одной целью выходим – на погост. Не обращали внимания? – Нет, не задумывалась, но и правда – жутко. Но вот вы же в лес выбираетесь. – Так в том-то и дело… Это как будто тело выходит, а сам-то я в пределах села остаюсь. Да это и не лес даже, а так – прилесица какая-то. А тело – оно далеко уйти не может, и потому возвращается каждый раз, как слуга, которого с каким-то пустяковым поручением отослали ненадолго. А я, барин, тут сижу, дожидаюсь, важничаю даже. Вот дом на краю построил. Нелепость. У Луки-то ведь – жилье тоже с краю, только с другого. Вся разница-то в том, что у него за окошком – земляное кладбище, а у меня – жидкое, вон – рекой шевелится. А я вот об этом задумался, но только уже когда дом построил. Вернее – не достроил. Может, потому и не достроил, что задумался. Хотя может – и от лени. Скорее всего даже. Мы все такие – не сделаем чего-нибудь, а потом объяснение придумываем в оправдание себе, философствуем. Но какая же разница – на краю или не на краю, если всё равно – внутри? Это как падать в пропасть, у которой дна нет. Вернее, ты его видишь, но достичь не способен. Может статься, только вот этот Елисей и смог бы. Он не погрязший ведь, похоже. И безумия своего не стыдится. А это большая сила. Он дальше себя продвинуться может. – Но как же вы по моему короткому рассказу так о нем судите? – А вы подлинно обо всем рассказываете. Я это сразу заметил. Вы привирать не любите, говорите, как есть. – Вот уж не думала.

Настя улыбнулась и закурила. Тусклый свет делал ее лицо матовобледным. Они вдруг поняли, что, несмотря на желание откровенничать, между ними сохранялся странный барьер сдержанности, отринуть которую они не хотели, а даже наоборот – превращали ее в единственную возможность взаимообретения. И снова они начали говорить о чем-то, и в какой-то момент слова вдруг опять осознались как неразличимые, словно тишина снова заполнила всю их речь. Нестору чудилось, что некоторые ее фразы повисали в воздухе еще до того, как она их произносила. Или наоборот – она, не переставая, говорила, а ему казалось, что она еще не открыла рта. А Настя замечала, что они оба замолкали, еще не успев закончить разговор, как будто в самом повествовании уже вызревало молчание как неотъемлемая составляющая беседы. И яростная умиротворенность этого молчания засвидетельствовала сухую пустоту, разделявшую и связывавшую их разговор. Как будто они впервые поняли, что эта полость вдобавок ко всему прочему была и нехваткой, обделенностью, раной. Разговор с другим был возможностью отвернуться от себя и взглянуть на себя как на чужого.

А молчали и говорили они обо всём подряд. Нестор рассказал про свою странную болезнь. – Когда у меня левая рука немеет, деревенеет, мне в голову мысль приходит, что ее ведь сжечь можно. Ну, как ветку сухую, как щепки вот эти… – Нестор указал на охапку дров и бересты, приготовленных на растопку и сваленных у печи. – И может, в этом тепле, что она даст, пользы больше будет, чем во всём ее деянстве никчемном. Хотя и тепла-то от нее будет, небось, не больше, чем от речи моей онемевшей. – В возможность вылечиться он упрямо не верил, и к лекарям никогда не обращался. Да и не к кому, конечно, было обращаться: – Да если б и было, что они, медики эти, – все версии тебе расскажут, в книжки свои запишут что-нибудь, померекают-поподмигивают, кошельки раскрыв, а как дело до лечения дойдет – так тут же их след и простынет. – Кузнец улыбнулся, и Настя тихо рассмеялась в ответ, отчего ему захотелось еще чем-нибудь ее повеселить, но больше ничего подходящего не приходило в голову. Но и она уже перестала смеяться. Ее редкий смех всегда был коротким и казался Нестору надрывным, будто сразу выплескивался весь целиком, еще не успев окрепнуть. Но при этом оставался искренним мгновением веселья. Эти вспышки радости казались ему ничем иным, как обратной стороной ее одиночества, выдаваемого обреченностью взгляда, но он не решался сказать ей об этом. Просто смотрел на ее худое лицо, начинавшие скопляться на лбу морщины и спокойные глаза, немного испуганные, но, казалось, ни на секунду не прекращавшие надеяться, что существует возможность увидеть свет, который заставит всех злодеев забыть о своих злодеяниях, а всех несчастных сумеет сделать счастливыми.