Оставив Луизу обдумывать предложение, смахивающее на приказ, Роберт скрылся в туалете. Согласится ли она? И если согласится — насколько искренна будет ее готовность помочь ему спасти семью? Вопросы множились. Торговля телом, конечно, безнравственна, но насколько морально его использование услуг Луизы, учитывая, что он в курсе ее профессионального лозунга — «Ради достижения цели все средства хороши»? Нет, решил Роберт, все же это вещи несравнимые и он не станет себя казнить.

— Мне кое-что потребуется, — сказала Луиза, как только Роберт опустился рядом с ней на диванчик. — Кабинет. Машина. Доступ в Интернет. Пятьсот фунтов задатка и еще тысяча — на покрытие ущерба за ту работу, от которой придется отказаться. — Она сняла очки в тонкой темной оправе и остановила на Роберте взгляд фантастически зеленых глаз, не оставив ему выбора. Он кивнул.

Час спустя, устроив Луизу в отеле, Роберт смотрел, как она, прижав к уху мобильник, расхаживает по фойе — договаривается, чтобы ее вещи доставили из предыдущей гостиницы сюда, в лондонскую. Провожать ее в номер он не собирался, но и уйти не попрощавшись тоже не хотел, потому и топтался рядом. Время еще есть, подумал он, мельком глянув на часы. Его еще не хватились.

Холодно. Так холодно, что мы с ребенком слепились в одно целое внутри моей грязной парки. Я приткнула малышку носиком себе в шею и чувствую кожей, как она часто дышит. От нее сладко пахнет молоком, а глаза круглые-круглые — ей нравится бежать со мной на ручках. Да, мы бежим. Удрали из дому и теперь скользим по обледеневшей парковке супермаркета, несемся по главной улице, мухой свистим сквозь толпу покупателей — в субботу здесь всегда полно народу, — сворачиваем и несемся дальше к муравейнику домиков в конце Холтс-аллеи. Классно я придумала, чтобы сбить со следа ищеек.

— Не бойся, птенчик мой. — Я целую лобик под крохотной шерстяной шапочкой. — Мама их обхитрит. Они нас с тобой не получат.

Понятия не имею, куда мчусь. Знаю одно: я так замерзла и устала за это ледяное, безумное утро нашего бегства, что мне срочно нужно где-нибудь отдохнуть, согреться и покормить свою девочку. Вот и двинулась к железнодорожному вокзалу — там на второй платформе есть кафе. А потом — очень удобно — можно сесть на поезд и уехать подальше.

Я больше не бегу, а иду быстрым шагом и стараюсь отдышаться. Мне не под силу мчать через весь город с ребенком на руках. Я ведь только неделю как родила, внутри еще все болит, и груди тяжелые от молока. Так что особенно не побегаешь — хотя придется, иначе пропало дело.

В журналах про мам и детей пишут, что, когда родишь, нельзя сильно перетруждаться — пускай, мол, родня и подружки помогают, носятся вокруг вас и все такое. А я вот сама несусь куда-то, несусь… и, наверное, привлекаю к себе внимание, но иначе никак. Я им в руки не дамся. Это моя девочка. Только моя.

Я назвала ее Руби — за губки, ярко-красные, как рубин. Говорят, роды быстро забываются — такой фокус природы, чтобы женщины не боялись еще рожать, — а я все-все помню, до последней секундочки. Зато от следующих дней в голове осталась такая путаница, что по полочкам не разложишь.

Мать с отцом здорово отметили Новый год у дяди Густава и тети Анны. Домой пришли, когда уже солнце вовсю светило. Я проснулась то ли от яркого света в комнате, то ли от веселья, которым вдруг весь дом загудел (мать только на Новый год и веселится по-настоящему). Проснулась — и на минуту даже забыла про то, что ночью случилось.

Только когда что-то между животом и коленями зашевелилось, меня стукнуло: ребенок-то больше не внутри меня! Под всеми тряпками, которые я на себя навалила, моя лялька уползла вниз — может, хотела обратно в живот залезть, а может, проголодалась и сисю искала. Ну, я ее на грудь положила, она сразу поняла, что надо делать, пососала раз десять — и уснула как ангел.

Вот и вокзал, добрались наконец. Я всего два раза на поезде ездила. Первый — в десять лет, мы тогда в Лондон пустились, к папиному двоюродному брату, который из какой-то деревни под Варшавой переехал. А еще — когда отдыхали в Бродстерсе. Только мы через два дня вернулись, потому что мать застукала отца: он горничную на лестнице нашего гостевого домика изловил и за сиськи хватал.

В кафе на второй платформе я сажусь за столик, а Руби пристраиваю на коленках так, что ее еле-еле видно, будто из-под парки выглядывает рюкзачок. Достаю из кармана деньги. Две бумажки по двадцать фунтов и немножко мелочи. Больше у матери в кошельке не было — потратила почти все, что отец ей на домашние расходы дает.

Покрепче прижав к себе Руби, я подхожу к продавщице. Покупаю горячий шоколад и батончик «Дейри Милк». Какая она хорошая девочка, моя Руби, — спит себе и спит. Тетка за стойкой даже не заметила, что у меня ребенок под курткой. Точно не заметила. Потому что, если б увидела, наклонилась бы и засюсюкала, правда же? А она брякнула сдачу на стойку и орет: «Следующий!» Я для нее пустое место.

Пока пью шоколад, изучаю расписание поездов — повезло, кто-то оставил на столике в чайной луже. В Лондон поезда уходят каждые полчаса. Следующий через двенадцать минут, нужно на него успеть.

Мать ко мне еще не скоро поднялась, только где-то к обеду стукнула в дверь и оставила поднос на полу. Я думала, что не вылезу из своего мокрого гнезда на полу, но голод погнал — поползла как миленькая на карачках. Никто еще не знал, что я из себя ребенка выпихнула. Не помню, что там на тарелке было, проглотила все как бродячий пес и сунула поднос обратно за дверь, чтобы все как всегда. И опять заснула. Наверное, надолго. Руби была умницей, не плакала, радовалась, что живая и что разрешают сосать и спать.

Я уже на платформе, у самого края. Поезд гудит в метре от нас с Руби, несет за собой всякий мусор и восторг, восторг! Скоро и мы уедем. Громкоговоритель бубнит, что следующим прибывает поезд до Лондона. Что мы с Руби будем делать в Лондоне? Без понятия. Главное — нас там никто не знает. Значит, там безопасно.

Никто не догадается, что я сбежала от родителей — от матери с отцом, которые велели отдать моего ребенка чужим людям. В Лондоне до нас никому нет дела, потому я и надеюсь, что там мы будем в безопасности.

Я дышу осторожно, проживаю каждую минуту с моей бесценной малышкой будто на цыпочках, будто это моя последняя минута. Мне кажется, вот еще миг — и на мое плечо ляжет тяжелая рука отца. А мать станет рыдать и обзываться гадкими словами. Потом рядом вырастет громадный полицейский, заберет мою Руби и отдаст чужой женщине, а мать с отцом будут кивать, страшно довольные. Меня посадят в тюрьму и даже навещать никому не разрешат. Никому, кроме дяди Густава…

Поезд громыхает вдоль платформы и с лязгом тормозит. Я поднимаюсь по ступенькам в вагон, прижимая к себе сверток с глазками, моргающими из-под края одеяльца. Что они видят, эти блестящие глазки? Я где-то читала, что новорожденные младенцы ничего не видят, кроме лица своей мамы.

Руби вдруг встрепенулась, зашевелилась в своем шерстяном коконе. Головой вертит и глядит вокруг, вроде все понимает. Ой, не могу. Смешная. Я улыбаюсь, целую ее в лобик и, страшно гордая своей умной девочкой, иду по узкому проходу.