— Хуже? Что значит хуже? — спрашивает он и прибавляет, понизив голос: — Ведь операция прошла удачно. Какого черта ему вдруг может стать хуже?

Дрожащей рукой он отламывает кусочек крекера и кладет в рот.

— Они говорили о каких-то осложнениях, я не знаю, я…

— Что еще за осложнения? Они не сказали? Неужели нельзя было спросить поподробнее? Мы же должны знать, как обстоят дела. Понимаешь, а вдруг ему действительно плохо. Совсем плохо.

— Ингмар, они лишь сказали, что ему стало хуже.

— Ну так позвони и спроси, что они имели в виду.

— Я только что…

— Так позвони еще раз! — кричит он, бросая трубку.

Кэби стучит в дверь и заходит в комнату. Останавливается у него за спиной, отражаясь в окне. Темный силуэт, заполненный еловыми лапами и окруженный желтым светом.

— Я догадалась, что звонила твоя мать, — спокойно произносит она.

Снегопад за окном становится гуще, снежные комья грузно падают вниз.

— Она была в больнице?

Ингмар кивает.

— Ну как он?

— Он поправится, — тихо отвечает Ингмар.

— Но Карин хочет, чтобы ты его навестил? Просит, чтобы…

— Нет.

— Тогда в чем дело?

— Ни в чем, — отвечает он и встает. — А может, я сам не знаю. Я снимаю фильм о тех, кто страдает и умирает.

— Что случилось? — спрашивает она громко.

— Ничего, просто отцу стало хуже.

— Это сказали врачи?

— Да.

— Тогда тебе надо съездить в больницу.

Звонит телефон, лицо Ингмара напрягается, губы бледнеют.

— Это мать, — тихо говорит он.

В полосе света, льющейся из кухонного окна, он видит сороку, с трудом пробирающуюся к черно-зеленому кругу вокруг вишневого деревца. Сорока стучит клювом по земле.

Раздается второй звонок.

— Ты ведь знаешь, что необязательно снимать трубку.

— Я должен только… Вот черт.

— Что такое?

— Наступил на…

— На осколок?

— Не знаю…

Сняв трубку, он прижимает ее к уху и говорит «але».

— Я разговаривала с доктором, — сообщает мать. — Отец подхватил какую-то новую инфекцию, у него высокая температура. Это единственное, что он мне сказал.

— Что значит высокая температура?

— Ты мог бы сам поехать и…

— Я сейчас монтирую фильм.

Кэби снимает с него носок, включает настольную лампу и поднимает его ногу.

— Я сижу у отца каждый день, — говорит мать. — Иногда даже сплю в кресле, а у тебя нет времени, чтобы приехать один-единственный раз.

Кэби пристально рассматривает ногу, слегка нажимает на подошву. Когда она поворачивает лампу, на ее пальцах виднеются капли крови.

— Нет причин беспокоить отца только из-за того, что я волнуюсь.

Кэби осторожно ковыряет ранку ногтем.

— Не надо рассказывать мне о том, что ты волнуешься, — жестко говорит мать. — Если б ты хоть чуть-чуть за него переживал, то был бы уже там.

Кэби встает и кладет что-то на стол перед ним.

— От этого он быстрее не выздоровеет, — отвечает Ингмар, внезапно чувствуя, как дыхание прерывается спазмами.

— Разве можно быть таким черствым?

Ингмар берет в руки маленький осколок стекла и, пытаясь удержать равновесие, опирается о стену, а потом слышит, как его собственный голос шепчет:

— Не говори так.

— Почему я должна…

— Он только разочаруется, когда увидит, что пришел я.

Розовый осколок похож на карманное зеркальце с острой ручкой.

— Это просто смешно. Он тебя совершенно не волнует. Скажи уж честно. Единственное, что тебе…

Кэби отбирает у Ингмара телефон и вешает трубку. Тот стоит, глядя перед собой невидящими глазами.

* * *

Она остановилась в изножье кровати с лупой в руке, тень падает на ковер.

— Подумай о чем-нибудь другом, — говорит она. Ингмар сидит, опустив голову, зажав сцепленные ладони между коленями.

— Он не может умереть от какой-то температуры.

— Врачи говорят, что есть такой риск?

— Не знаю, не знаю я ничего.

— Мы могли бы съездить туда вместе, просто чтобы…

— Кэби, — перебивает он, — не думаю, что я в силах поехать к нему.

Она кладет лупу на прикроватный столик.

— Спасибо, — добавляет он.

— Положи в нижний ящик.

Ингмар подносит лупу к осколку. Под определенным углом он и вправду напоминает карманное зеркальце или даже саму лупу, а при помощи воображения на месте зеркальца или линзы можно увидеть гравюру.

Кажется, на ней изображены два маленьких человечка в виде черточек. У одного из них нет рук.

У того, что побольше, ручка выступает из сморщенной головы.

— Если ты хочешь что-то сказать ему, надо спешить, — тихо говорит Кэби.

— Что?

Лупа дрожит у него в руке.

— Чего ты добиваешься, Ингмар?

Второй человечек-черточка запрокинул назад голову.

Кажется, он смеется, покраснев от запекшейся крови.

Но тотчас голос человечка становится совершенно серьезным, он объясняет, что у него все иначе, чем у других, он никогда не мог поговорить со своим отцом.

— Да ведь это я не мог поговорить со своим отцом, — возражает Ингмар.

— Почему? — спрашивает Кэби. — Почему ты не мог?

— Я снимаю фильмы, и вот…

— Да наплевать ему на твои фильмы! — кричит человечек-черточка с ручкой на голове.

— В этот раз все по-другому, — говорит Ингмар.

Он едет по темной дороге, напевая, кладет в рот шоколадную медаль и барабанит пальцами по рулю.

И хотя он все время едет довольно быстро, капот едва успевает дотронуться до веселого роя снежинок, крутящихся впереди.

Дорожный указатель проскальзывает мимо, покачиваясь, словно кабина на колесе обозрения.

Небесный балдахин возвышается над Слюссеном, окутывая таможню и баржи, стоящие вдоль пристани Стадсгордсхамнен. Словно сквозь комариную сетку угадываются среди льда фарватеры, ведущие к Кастельхольмену и Юргордену.

Свернув на улицу Фолькунгагатан, он припарковывается возле больницы Эрста, но так и сидит в машине, оставив мотор работать на холостых оборотах. Сквозь снегопад он рассматривает большую пристройку из бледно-желтого кирпича.