– Смилуйся… не казни… Завтра людям явлю… сам смертью умру, Тебя заслоняя…

Кукла, трепетно сшитая в первые дни покаяния, ему не ответила.

На другом конце временного селенья тяжким сном маялся Светел.

Он бесконечно бежал куда-то во тьму, прыгая по каменным щербатым ступеням. Скорей, скорей, лишь бы успеть! Лестница вилась сквозь недра земли, скатываясь до самого Исподнего мира. Навстречу восставали страшные тени, но Светелу недосуг было бояться. Он дрался вперёд, размётывал кого ударом меча, кого кулаком. На лица вовсе не смотрел: чего ради? Ветра с Лихарем выискивать? Поважней дела есть…

Самый страх ждал внизу. Дверь под низкой каменной перемычкой, запертая на ключ. А за ней…

Светел грянул в створку со всего разлёта, всей силой, даже не примерившись, в какую сторону открывается.

Чем она могла встать против него, хиленькая!

И полетели в разные стороны щепки дубовые, оковки железные, навески скрипучие…

«Сквара!..»

А из темноты – ни ответа.

«Сквара…»

Светел вздрогнул, заметался, проснулся.

Полежал, слушая, как бухает в ушах кровь.

«Всё хорошо. Ничего не случилось!» Уютно посапывает пригревшийся под боком братёнок. В глубине шатра тихо дышат мама с бабушкой, у порога бдит Зыка…

Только Сквара не отозвался из-за двери, снесённой с петель.

Сна больше не было ни в едином глазу. Светел очень осторожно подтянул к себе чехолок, сберегавший гусли дедушки Корня. Зыка лизнул его сперва в ладонь, потом в щёку. Мудрый пёс что-то чувствовал, утешал…

Снаружи тьма была заметно реже. Северное небо всегда хранит толику света, особенно по весне. Опёнок поднял лицо навстречу неторопливому ситничку и долго стоял так, раздумывая, куда бы пойти. Ничего не придумал, вздохнул, сел на опрокинутые санки, под завесу для торгового рундука. Вытащил гусли.

Еле слышно, в тысячный раз повёл наигрыш, с которым на лапотное ристалище явился Крыло.

Прилипчивая погудка упрашивать себя не заставила.

«Эх, Крыло!.. Истинно: Боги на заре времён обогрели дыханием Перводрево, упросили дать толику плоти на самые первые гусли… А те гулами да звонами своими вызвали к бытию весь остальной мир, чтобы он жил и о жизни ликовал.

Как это у тебя, Крыло, пальцы по струнам летают проворней ног скоморошьих? Так, что дерево голосистыми бубенцами поёт? А уж голову-то к плечу! А ладонью серебряные раскаты птицами в небеса…

…А у меня руки-сковородники, значит. Голос уши дерёт. Если по-соловьиному, как ты, не умею, мне песком рот набить?.. Жди, пожалуй! – Светел мотнул головой, сморщился. – Сам ступай девкам уши мёдом намазывать. Я что покрепче играть буду…»

Подкрутил шпеньки, проверил. Вдел пальцы в игровое окошечко. Явились созвучия, скатной зернью рассыпались переборы. Светел пел шёпотом, легонько прикасаясь к сутугам:

Всего струн было девять, но махом довершить песню не удалось. Как ни таился Светел, кое-кого разбудил. Из шатра, зевая во весь рот, выполз Жогушка. Вытянул за собой старый смушковый плащ – братское походное одеяло.

– Ты что? – спросил Светел.

– Какой спень без тебя, – сипло буркнул братёнок. Примостился за спиной, зевнул, спросил: – Честь хранят?.. Мы им нагуляли бока…

Светел усмехнулся:

– Сказано же, былую. Когда хотели нас победить.

А сам вспомнил андархский бисер на твёржинских свадебных поясах. Мерцающую братину у домашней божницы. Склоку в рядах из-за шегардайских товаров…

Гусли еле слышно вздыхали. Переговаривались с тёмным ветром, цеплявшим натянутые тетивы шатров. Над Торожихой плыла долгая ночь, полная шёпотов, вещих снов, ожиданий.

Писарь Окул, не иначе, доводился забытым родичем Лихарю.

У самой Подхолмянки Ознобиша решился спросить его:

– Добрый господин… Куда поведёшь?

Лыжи мотались за спиной. В Чёрной Пятери учили разговаривать на бегу, но лошадь шла быстрой рысью. Писарь надменно глянул с седла:

– А в клетке на позор выставим. Смотрите, добрые люди: вот они, дикомыты!

– Я на левом берегу… – отрёкся Ознобиша.

Дыхание тут же сбилось. Через полсотни шагов на ум явились прощальные поношения Дыра. Стали бы в Невдахе ученика холить, чтобы на расправу отдать? Ученика, которого третий наследник именем наградил?..

Ох. Что угодно могло статься по нынешним временам. Сами царевичи порой умирали внезапно, странно и страшно.

Ноги тотчас отяжелели. Ремень путлища в ладони подмок, заскользил.

«Будет то, что будет. Даже если будет наоборот…»

Это бабушка Сквары так говорила. Мудрая у него была бабушка. Многое наперёд видела. Вместо позорной клетки и кровожадной толпы у ворот городка расположился поезд, гружённый в дальнюю дорогу. Три возка, недовольные оботуры, дюжие работники с копьями и кинжалами.

«А вот возьму и сбегу. Кого за меня казнить? Не Сквару же? Не Тадгу с Ардваном?.. Ладно… поглядим…»

– Мальчишку привёл? – спросил писаря купец. Зачем спросил, непонятно. Ознобиша стоял на виду.

– Привёл, батюшка Калита.

– Ну и ладно. Пусть помогает.

Меньшой Зяблик решил про себя больше не дознаваться у них, куда путь-дорожка. Сами смекнём! Он бегло оглядел вооружённых детинушек: домашнее войско. Ехали бы на север, в «дикое и страшное» Левобережье, опасная дружина рядом бы шла.

Тронувшись из Подхолмянки, тележный поезд остаток дня тянулся извилистыми дорогами через Ворошок. Ближе к вечеру, под грохот заоблачного кипуна, гружёные повозки миновали последние росстани, двинулись на восток. Дорога почти сразу отлого поползла вверх.

Здесь ощутимо слабело веяние Кияна. Ещё до середины изволока под ногами захрустел лёд. В сумерках походники вышли к перепутному двору, где кузова телег снимали с колёс, ставили на полозья. Оботуры начали принюхиваться и реветь. Дальше, безмерная и грозная в синеватых потёмках, дышала холодом белизна. Впереди лежал великий Бердоватый бедовник.