Ознобиша, сын зимней страны, ударил поясным поклоном снежному полю. Коснулся грязи и камней под ногами, радостно вдохнул полной грудью. Наконец-то отвязать со спины лыжи! Ощутить ожоги холода на щеках!..

Когда вынесли дымящуюся мису, оказалось, что посыльный Дыра плохо собрал Ознобишин мешок. А может, подшутить вздумал. Зяблик трижды перетряхнул свой заплечник, но так и не нашёл самого нужного за столом.

– В мешок ложка не уместилась! – поддел писарь. – У дикомытов ложка узка, цепляет по три куска!

– Надо развести, чтобы цепляла по шести, – принимаясь за кашу, подхватили возчики знакомую шутку.

Мысленно Ознобиша уже портил им лапки. Да не как попало, а чтобы разъехались в самое неподобное время. Это было настолько легко, что, пожалуй, и удовольствия не доставит. А ложку он завтра новую сделает. Это тоже нетрудно.

– Лови, мало́й! – окликнул работник, ведавший бытованием на привалах. – Руки́ не протянешь, сама небось не придёт.

Ознобиша благодарно поймал запасную ложку, в очередь потянулся к горячему.

– Чужой ложкой есть, обжорство нападёт, – хмыкнул Окул. – То-то господин обрадуется.

Он был белобрысый, почти как Лихарь. Только у стеня волосы вились длинной волной, у писаря – крутым мелким барашком. А морда! Две Лихаревы выкроить. И нос со смешно раздвоенным кончиком. Прямо как иные скоблёные подбородки.

– Они там, за Светынью, глотилы безотъедные, – степенно поддержал старшина возчиков. – Все это знают.

«Господина поминают, значит служить еду, – отлегло от сердца у Ознобиши. – Не в клетку…» Стало совсем радостно и легко. Он пристально уставился на дешёвую скатерть, на руку писаря. Вздохнул, скорбно изломил брови:

– Уж лучше глотилой жить, чем к родителям уйти, глаза распахнув и рот разинув от ужаса.

Затрапезники тоже посмотрели на стол. Оказывается, Окул увлёкся подначками и, в очередь почерпнув каши, забыл положить ложку. Так и держал её. Притом чашечкой вверх.

От такой повадки известно, какое лихо бывает. Именно то, которое предрекал Ознобиша.

Писарь разжал пальцы, отдёрнул руку. Резная кость брякнула по столу.

– Не стучал бы ты ложкой, добрый господин, – горестно попросил Ознобиша. – Помилуй Владычица, перессоримся… оговоры заглазные поползут, до места не доберёмся…

– Хорош друг друга пугать! – вмешался Калита, сидевший во главе трапезы. – У меня работники спорые, едоки скорые или бабы-визгухи?

– Да мы-то что… – тихонько вздохнул меньшой Зяблик.

К его удовольствию, все взгляды обратились на крепыша-писаря. Тут снова настал Ознобишин черёд опускать ложку в мису. Каша показалась ему необычайно вкусной.

Ночью он спал скверно. Будущий хозяин, чьё лицо он никак не мог рассмотреть, матерно орал, замахивался, даже не объяснив, в чём провинность. Ознобиша проснулся, стиснутый среди других походников. Успокоил дыхание, поморгал в темноте. «Вот она, первая ночь из дому. Был бы девкой – хоть суженого показаться зови!»

Вновь заснул, очутился в клетке, беспомощный, одинокий. Светили факелы, натужно стонал ворот. Уплывали вверх равнодушные лица. Ардван, Тадга, Лихарь, Ветер и…

«Сквара! Брат!..»

Ознобиша что было сил рванул прутья…

Вскинулся уже наяву, мало не разбудив соседей по опочиву. В ушах гулко и часто бухало. Пальцы привычно нашарили плетежок на запястье. Тот, который Зяблик соглашался отдать только вместе с рукой.

«Сквара. Брат. Всё будет хорошо. Не дамся я им!»

Утром Окул вышел умываться, точно с левой ноги вставши. Тусклый, пасмурный.

– Не сон ли дурной привиделся доброму господину? – дождавшись, чтобы слышало побольше народу, услужливо спросил Ознобиша.

Писарь отвечать не захотел. Новых перекоров от него Ознобиша вряд ли дождётся. Однако в Чёрной Пятери учили не просто повергать супостата. Свалил – добивай, чтобы не встал!

– Может, подсказать доброму господину, как дурное око от себя отвратить?

Работники навострили уши.

– Ну? Говори, малой!

Ознобиша поковырял ногой талую грязь.

– В ветхой книге додревней сказано…

– Не томи! Говори уж!

– Способ есть, да не про всякого…

– Мы все тут люди отважные!

Ознобиша метнул глазами по сторонам. Собрался с духом.

– Чтобы дурное око не вглядывалось, надо тошней тошного для него стать. Навести по одежде святые знаки Владычицы… иных каких Богов… руку омочить самотворно – и навести. – Вздохнул, обречённо добавил: – Можно и большими отходами…

– Точно, – подхватил возчик. – Батюшка, помню, говаривал: вихорь в поле заметишь – тотчас крикни ему: замаран весь и обмочен, мимо ступай! Он и минует.

Окул бросил свой край полотенца, плюнул, ушёл.

– На руку побрызгать спешит, – смеялись работники. – Другой раз, как за трапезу позовут, нюхать станем, чтоб стола не бесчестил!

«А ведь это я собственный страх на нём вымещаю. Нехорошо…»

Выбравшись на снежное раздолье, дорога стала заворачивать к югу. К исходу нескольких дней рожа Окула была уже не две Лихаревы, всего полторы. Обидчик поскучнел, погрустнел, даже белёсые кудри как будто начали сечься. Писарь тревожно озирался через плечо. Что́ ему снилось беспокойными ночами, не хотелось даже гадать.

«В крюк гну, как он меня собирался…»

Завтрашний переход обещал быть коротким и быстрым. Переставить санные кузова опять на колёса – и вниз по склону, только следя, чтоб телеги не разгонялись сверх меры. Как не вспомнить конское стремя на спуске в Подхолмянку! Окул тогда хоть и выбранил Ознобишу, но держаться позволил. А мог вперёд ускакать, всю дорогу честить мешком, гузыней, валандой…

Перепутный двор у края морозных пустошей звался без затей: «Ближним». Народ здесь был совсем иной, чем на севере. И не в том дело, что преобладали андархи. В Левобережье мороз откусывал у кого ухо, у кого палец; здесь жили меченные Бедой. В «Ближнем» снедное выносил застольный прислужник с как будто оплавленным, стёкшим на сторону лицом. Он был шутник, балагур, поезжане с ним здоровались. Двое лохматых бородачей, ждавших в дальнем углу, прятали глаза всякий раз, когда он проходил. «Захожни, – сообразил Ознобиша. – Чем ожогов гнушаться, на себя гляньте! Тот в бородавках, у этого нос на троих рос…»

Тут же сидела придорожная непу́тка, каких в любом кружале полно. Две косы, непокрытая голова. Разбитная деваха льнула то к одному, то к другому, играла, смеялась. Мужики поглядывали на дверь, мельком – на весёлых походников. Ознобиша тоскливо отвернулся.

«Для какого же ремесла я законы в память уталкивал, как капусту в бочонок? Вот бы выездному судье служить…»

С горя хотелось подойти к тем пришлым да этак ненароком обмолвиться: ужина не ждите, в поварне котёнок в кашу свалился!