Они промолчали ровно три остановки. Потом его большая ладонь медленно сползла по плечу вниз, обхватила крепкую, мигом налившуюся теплом грудь. Поля дернулась было, но обмякла. Так они и сидели в тишине и жаре, а когда автобус, скрипя, доковылял до конечной остановки с облупленной надписью «Лесная», то вышли и тихонько побрели по тропинке.

— Вот что, Полина, — наконец сказал он. — Ты молодая девка, сильной вырастешь… А я уже старый, да?

Она оторвала взгляд от тающей среди опавшей хвои тропки и подняла на него глаза. Он был таким высоким, так крепко, так уверенно стоял на земле, что седых волос в бороде, похожих на серебро в густой меди, и морщин, бегущих от прозрачных глаз, Полина просто не разглядела. Он не звал ее Пелагеей, как отец. От него не пахло сивухой и грязным телом, как от отца. Он смотрел на нее с теплом, как никогда не делал папа. Только ее крепкая грудь, так ладно умещавшаяся в ладони, и роднила их. Но об этом Полина не хотела думать, она лишь крепче сжала его руку в своей. Он кивнул.

— Вот поживем, а там и сына мне родишь.

Шагнул с еле видной тропы и повел Полину в самую чащу.

«Обратной дороги в жизни не найду…» — испуганно подумалось ей.

Как в воду глядела. До конца жизни так и не смогла отыскать обратного пути.

Много листвы успело вырасти и опасть, но сына Батюшке Полина родила. И вот теперь обнять его она желала куда сильнее, чем когда-либо — прижаться к любимому мужчине. Хотя мужчин-то у нее и не было. Был старик, был мальчик. Может, потому так странно сложилась ее судьба, может, потому летит она в лебедином теле?

Да что гадать — главное, что сын ее скоро окажется рядом. И Полина наконец обнимет его, а руки ее будут теплыми. Не править больше нечисти в этих краях, не бывать здесь болоту. Скоро-скоро пробудится тот, кто не позволит гнили отравлять воду, потому что смерти не будет места на берегах озера жизни.

Еще чуть-чуть, еще немножко, и все случится. Поляша закрывала глаза и видела, как лежит в чаще ее звереныш, отплевывается от воды, трясется от страха, но вспоминает, что с ним приключилось. Эка вырос он, эка возмужал! Теперь и не вспомнить ей, сколько лет прошло с их последней встречи. Да и назвать ли встречей ту бесконечную, ту нестерпимую ночь, когда чрево ее разродилось ребенком и принялось изливаться кровью? Об этом не следовало вспоминать. Но как не вспомнить, если из злого, как волчонок, мальчишки Демьян вырос в мужчину — косматого, выпестованного одиночеством, будто утес на краю света?

Ей даже смешно стало на мгновение, когда их глаза встретились — ее, напускно-мертвые, обманно-равнодушные, и его — испуганные, тоскливые, яростные. Сам он и не знал, насколько похож стал на отца. Два кобеля, сцепившихся за сучку, два зверя, дерущихся за право сильного, два барана, застывших на месте не в силах уступить дорогу.

Это сейчас, увидев мир с высоты лебединого полета, Поляша могла посмеяться над их борьбой. А тогда сердце ее замирало, кровь в ней бурлила, тело томилось от желания и страха. Как любила она их обоих, каждого по-своему, как жалела! И что теперь? Один мертв, второй бродит не по своей тропе. А она так и вовсе застряла посередине. Не в лесу, да не в озере. Не в жизни, да не в смерти. Не в человеческом, да не в птичьем обличии.

Но стоит волчонку очнуться, приползти домой, передать слова старой ведьме, и безумную старуху ослепит злоба, бросится она прочь от спасительного крова, вот тут-то они и встретятся.

Лебединый клин медленно приближался к озеру. Сверху оно казалось литым полотном, серой тканью, наброшенной на луг. Лебедицы опустились на воду, наклонили длинные шеи, прощаясь, и заскользили прочь, готовясь отдохнуть перед новым днем, одна лишь Полина отправилась к отмели, туда, где темнели гнилостные язвы болота.

Там оседали берега, там поднимался ил, а по воде — спокойной, сонной — расползалась густая сплавина. Переплетение зеленых стеблей, коричневых щеточек камыша да шепота — тихого, но явственного, монотонного и мертвого. Бывало, взлетишь над водой, и отмель кажется тебе красивой. Темная гладь озера сменяется мшистым ковром, там и здесь яркими пятнами раскрываются душистые кувшинки, высокая травяная осока тянется вверх, а между зелеными веточками багульника алеет клюква. Где-то тихонько булькает квакша. Жизнь зацветает там, где был лишь озерный сон.

Но это обман. Только зазеваешься, только устало присядешь на мягкую кочку, как из топи вытянется холодная рука, вся в землистой слизи, смрад разложения наполнит воздух, затихнут квакши, заскользят во мху испуганные ужи. А цепкие мертвые пальцы взметнутся, схватят за теплое и мягкое и потащат вглубь, в смерть, в трясину.

Вот что бывает, если резать молодые нежные горлышки на берегу спящего озера жизни. Великому не нужны такие дары, нет. Смертью питается только смерть. Гнилью — гниль. Обескровленные тела уходили на дно, оставались там, обращались в жижу. Отданные Батюшкой в плату за сон и вечную жизнь, они не нужны были спящему. Он даже не заметил их. Но кровь не проливается просто так. Запах ее, вкус ее, цена ее — вот что чуют силы темные, силы мертвые, и приходят, чтобы забрать себе. Так родилось болото.

Зазовки да упыри, мавки да омутницы, багники да лопасты, лявры да кикиморы. Заложные покойники, усопшие по вине леса, обескровленные без вины озера. Неупокоенные, непогребенные. Жаждущие живого тепла. Их породил страх Батюшки перед старостью и бессилием, а спящий спал, не в силах помешать человеку. Только семерых он спас, только семерых принял во служение. Шесть белых лебедушек да одна темная. Как выбирал, чего хотел от них — не ведано. Так и летали они над озером, так и взывали к спящему, так и ждали своего часа.

Все было продумано до мелочей. Полина рассекала черной грудью спокойную воду и мысленно раз за разом возвращалась к каждому шагу, что привел их к сегодняшней ночи, полной томительного ожидания.

Чужака, пересекшего границу леса, они почуяли одновременно. Вскинули головы к небу, зашумели, забили крыльями по воде. На мгновение Поляше даже показалось, что спящий заворочался на дне, пробуждаясь. Но нет, конечно, нет. Им оставалось ждать, когда незваного гостя почует наследничек ушедшего в небытие Хозяина леса. Даже с последней жертвой они были согласны смириться. Но наследник пришел один. Опустился на колени перед озером, прикоснулся к воде ладонью. Поляша заметила его издалека, ловко скользнула вглубь, обернулась человеческим телом, подплыла, схватила за протянутые пальцы и дернула к себе.

Лишь потом посмотрела, кого принесла ей в подарок судьба. Ожидала увидеть тонкие черты красивого лица, острый подбородок, пухлые губы, словом, племянничка своего, Олежку. Но водой давился волк. Всклокоченный, яростный, испуганный до смерти Демьян. Она сама чуть воды не наглоталась, ослепленная секундной вспышкой боли. Любая женщина потащила бы утопленника вверх, спасла бы, выволокла на берег, завыла над ним, покрывая любимого мужчину поцелуями. Любая лебедица бы в испуге отпрянула, бросилась бы прочь от тонущего волка.

Но она не была ни женщиной, ни лебедицей. Да и он ни мужчиной, ни волком не был. Берегиня да лесовой. Хороша парочка. Так и бултыхались они, один — прощаясь с жизнью, другая — приветствуя ее. Поляша ловила бешеный взгляд прозрачных глаз Демьяна, слышала, как льется в грудь ему стылая вода, и думала: глупый мой, глупый. Такой же, как отец твой. Столько лет водить к озеру безумцев, но так и не догадаться, кого кормишь дарами этими.