Вы вряд ли услышали бы больше, потому что зрители просто-напросто выдворили бы его вон.

А вы потеряли бы свое место.

Я открою вам кое-что, чего вы, разумеется, не могли знать, Соня. По выходе «Великого диктатора» Чаплин получил столько писем с угрозами, что он решил отдать свой фильм под протекцию Бриджесу. Это имя вам ничего уже не говорит: Бриджес? Гарри Бриджес — всемогущий глава профсоюза докеров в сороковые годы. Бриджес, король набережных! Чаплин попросил его рассадить несколько десятков его парней в зале в день премьеры, чтобы отбить любую атаку пронацистских молодчиков. Бриджес отказался: «Незачем, ваш зритель любит вас, Чарли, и ваше дело правое; они не осмелятся высунуться». И в самом деле, нацисты никак не проявили себя. Бриджес был прав: если бы хоть один их этих злобных псов посмел освистать «Великого диктатора», поклонники Чаплина вышвырнули бы его вон, не открывая дверей.

Вот что случилось бы с двойником в тот вечер, если бы он стал вести себя, как у себя в баре.

Нет, Соня, ваш ангел-киноман не счел себя обобранным Чаплином. (Который, может, вообще забыл о нем.) Это на Гитлера Чарли вознегодовал. Тот не только привел человечество не в тот лагерь, Адольф носил такие же усики, как и Чарли; Чаплин не мог терпеть подобного плагиата.

Посмотрите «Великого диктатора» глазами двойника. Вспомните все, что вы о нем знаете, и посмотрите этот фильм так, как если бы были на его месте, сидели в нем. Испробуйте соль его слез, и вы узнаете причину его смерти.

Для начала вспомните: история цирюльника и история диктатора начинаются вовсе не с первых кадров фильма. Потребуется подождать добрых десять минут. Сначала Чарли появляется один, прежний Чарли немых фильмов. Мы видим, как Чарли отправляется на войну четырнадцатого года. Мы видим его в траншеях, видим его артиллеристом «Большой Берты», видим его рядом с противовоздушной установкой, потом на параде, потом идущим на штурм, под обстрелом и взрывами бомб, видим, как он теряется на территории противника, как он убегает, как встает на место сбежавшего пулеметчика, как он героически сражается, как спасает Шульца, пилота-аристократа, который станет его другом, видим его в самолете этого самого Шульца, видим, как этот самолет разбивается, на чем и заканчивается первая часть фильма — Первая мировая война.

За все это время мы не слышали, чтобы Чарли говорил. При этом все вокруг него говорят: говорят офицеры, говорят унтер-офицеры, говорит противник, говорит пулеметчик, говорит голос за кадром, бесконечно говорит майор Шульц. Он же, Чарли, словцо — здесь, ухмылочка — там. Он как последний выживший из немого кино в звуковом фильме. Единственный невинный, заброшенный в пекло говорунов.

С первых же кадров он слышит взрывы, пулеметные очереди, рявканье приказов, свист пуль, крики солдат, двигатель самолета, ужасающий грохот разбивающегося самолета, дрожание листов железа, весь этот страшный гвалт войны…

Зал грохочет от смеха, когда «Большая Берта» выплевывает жалкий снаряд к ногам Чарли-артиллериста, когда граната с выдернутой чекой проскальзывает в рукав Чарли-пехотинца, когда Чарли, увлеченный атакой своих, вдруг, когда рассеивается дым, оказывается среди врагов, когда самолет Шульца летит пузом кверху, а Чарли этого не видит, когда часы Чарли встают на карманной цепочке, как очковая змея, когда взрывается самолет, когда голова Чарли высовывается из навозной кучи…

Публика в зале ликует.

В громкоговорителях — грохот войны.

В голове двойника — молчание Чарли.

И все причины его слез уже здесь, в этих безмолвных передвижениях.

Посмотрите на него. Он только что вновь открыл для себя Чарли! Чарли его откровения! Чарли «Иммигранта», того же самого! Переживание отбрасывает его на четверть века назад. Он вновь видит себя в дурацкой роли Перейры, в абсурдной форме Перейры, в мрачном кабинете Перейры, в состоянии восторга, в тот вечер — вечер, когда он открыл для себя кинематограф! — …восторга, его собственного! Восторга, который он вновь обретает сейчас! Посмотрите. Посмотрите на него, его сердце перестает биться так же внезапно, как ум перестает сомневаться. У него на лице выражение первопричастника в день конфирмации. Увы, в нем нет ничего от первопричастника! Увы, у него за плечами вся прожитая жизнь! Куда же пропало это первое очарование? Куда пропало первое очарование? В то время как Чарли на экране, обретенный Чарли, Чарли и его дикий танец на развалинах мира, Чарли вовсе не изменился! Это Чарли «Иммигранта», все тот же! Между тем годы оставили свой отпечаток на его лице, это видно сквозь его грим, это уже не молодой человек, годы и испытания и мелкие мерзости исподтишка, это больше не искренний юноша, слава, разочарования, это уже не актер в начале своей карьеры, неприятности в любви, проблемы с деньгами, преследования завистников, это идол, превратившийся в мишень, в его жизни тоже прошли десятки лет, но Чарли… Ах! Этот Чарли с экрана, несмотря на утиные лапки, прорезавшиеся в уголках глаз, несмотря на дряблую кожу на шее, несмотря на новую складку в углах губ, Чарли этого огромного экрана все тот же, тот самый, что с вызовом бросал свою жизнь в маленький светящийся прямоугольник над секретером Перейры! Тогда это была настоящая жизнь, и сейчас это настоящая жизнь, жизнь, которая противостоит жизни, живой ум, освобождающий от всех тягот, искусство, показывающее нос всему миру, поэзия, поэзия, поэзия, а он в своем кресле испытывает сейчас возврат этого небывалого откровения, прогибаясь под невыносимым грузом жизни, которую он не сумел прожить как следует, и он не сдерживает слез, наполняющих его глаза, слез благодарности и отчаяния, которые заливают его лицо. Подняв глаза к экрану, он шарит под креслом, ища свою бутылку…

А фильм идет дальше, к следующей части. Чтобы передать бег времени, Чаплин использует метафору ротационной печатной машины. Мелькают цифры: 1918, 1919, 1927, 1929, 1934… Одни газеты сменяются другими, одни заголовки другими, одни годы другими, тревожные новости катастрофическими…

Новости…

Мне вдруг вспомнилось сейчас, в этом небольшом антракте (впрочем, это почти не имеет отношения к тому, о чем говорилось выше): Мишель — одинокий врач Аратубы — как-то рассказывал мне о смерти Сартра.

— Ты помнишь того мальца, который упал лицом прямо на ручку зажженной масляной лампы?

Да, это произошло посреди ночи, недалеко от Капистрано, в маленькой хижине, одиноко стоящей посреди каатинги, маленький мальчик лет пяти-шести разбил себе лицо масляной лампой. Исчерпав все ресурсы двух-трех местных лекарей, которые ничем не смогли помочь, родители мальца решили отвезти его, не мешкая, под палящим солнцем, в больницу Аратубы, надеясь найти там Мишеля. Лицо у малыша уже стало гноиться. Те участки, которые остались не тронутыми кипящим маслом, глубоко повредило битое стекло, а потерянное время довершило дело. Речь уже не шла даже о скорой помощи; ребенок умирал. Он бредил. «Естественно, у меня не оказалось никакого антисептика; эта чертова больница была всего-навсего сараем для умирающих». Конечно, никто не желал смерти этого мальчика. «Ни я, ни его родные». Ни на что не надеясь, Мишель все же снял участки омертвелой кожи с лица малыша с помощью бельевой щетки. «Знаешь, такая большая щетка для чистки белья, вот все, что было у меня под рукой, и никакого успокаивающего…» Родители присутствовали при этой пытке, а затем повезли ребенка, который продолжал бредить, назад, в свою одинокую хибару в каатинге. Два дня спустя Мишель пришел к ним, карабкаясь по склонам Аратубы с огромными мешками перцев и связками бананов на плечах.