Это ласковое прозвище, которым он называл ее в ту ночь, заставило ее сжаться, но стоило ему поймать ее запястье, беспокойство ее сменилось совсем другим чувством.

Рука его была теплой и сильной. Он резко притянул ее к себе. Камилле пришлось схватить его за плечо, чтобы удержать равновесие. У нее пересохло во рту, когда она заметила, с каким выражением он на нее смотрит. Когда он так смотрел на нее в последний раз, она растаяла под его поцелуями, как мороженое под солнцем. Неужели сейчас случится то же самое?

— Прошу, Саймон, вы не должны этого делать! — она бросила взгляд на горящие окна. — Миссис Уилкинсон увидит.

— Миссис Уилкинсон нет нужды шпионить. Она и так прекрасно знает, что происходит, когда мужчина ухаживает за женщиной, — он наступал, прижав наконец Камиллу к твердому стволу дуба. Тогда он опустил голову, и губы его оказались совсем рядом с ее лицом.

Если бы он не произнес слово «ухаживать» с такой иронией, она бы ему почти поверила. Но на самом-то деле он просто хотел забрать то, что ему не принадлежит, а этот негодяй слишком хорошо знал, как легко она сдается.

Она предприняла последнюю попытку спастись и сказала твердо:

— Отойдите, Саймон.

— Ни за что на свете. Мне необходима хоть какая-то награда за все неприятности, которые вы мне причинили за эти полторы недели, — мягкий, хрипловатый голос пронзил ее, колени ослабели. — Я по горло сыт вашими выпадами в мой адрес, — он прижал губы к ее лбу, — вашими постоянными требованиями… — его губы скользили по ее лицу, — и вашими проклятыми суждениями о вещах, о которых вы не имеете понятия, — теперь в его голосе появились серьезные нотки. — О таких, например, как мой характер.

Их губы были рядом, но он их не целовал. Пока не целовал.

— Вы ведь действительно считаете меня американским дикарем, правда? Думаете, у меня нет ни малейшего представления о морали и приличиях. Считаете, что я недостоин находиться с вами в одной комнате… с тобой, чертова пиратская дочка, — и он сжал ее запястье так, что ей стало больно. — Ну что ж, Принцесса, если тебе нравится думать обо мне самое худшее, то, пожалуй, настало время дать тебе, по крайней мере, повод для подобных мыслей.

И он сильно прижал рот к ее губам.

В этом поцелуе не было ни малейшего намека на доброту, на нежность. Он напал на ее губы, как, наверное, отец и дядя нападали на чужие берега, и сделал это без единого намека на жалость.

Это должно было ее шокировать, как шокировало бы и Дезире, и тетю Юджину. Но хотя тетя Юджина воспитала разум Камиллы, она не смогла воспитать ее душу.

Вместо того чтобы напугать, этот грубый поцелуй разогнал ей кровь, и она понеслась по венам, горячая и сладкая, как креольский кофе.

Саймон провел языком по ее сжатым губам, и они раскрылись ему навстречу шелковистыми лепестками. Она обвила руками его шею и прижалась крепко-крепко. Он со стоном отпустил ее запястье, чтобы позволить рукам свободно скользить по ее телу, прижатому спиной к стволу дерева.

Пальцы его гладили ее плечи, потом спустились к плавно расширяющимся бедрам. Саймон положил горячие ладони ей на грудь, и все поплыло вокруг, время и пространство слились воедино и закружились вокруг Камиллы.

Она задохнулась и, испуганно отпрянув, схватила его за руки.

— Саймон, не надо, прекрати!

Но он не отнял рук, жгущих ее тело сквозь бархат платья.

— Конечно, прекращу, — сказал он, и глаза его заблестели, — но только если тебе не понравится. — Он начал ласкать ее груди медленными, чувственными движениями.

Она снова задохнулась, на этот раз от невыразимого наслаждения. Пальцы ее все еще сжимали его запястья, но уже без намерения оттолкнуть. Он потянул осторожно за вырез платья, высвободив ее груди, и слегка нажал на сосок большим пальцем, нежно поглаживая его.

— Ну что, нравится тебе это, Принцесса? — пробормотал он, на лице его играла насмешливая улыбка. — Все еще хочешь, чтобы я прекратил?

Нравится ли? Она зарделась и отвернулась, чтобы не видеть победного блеска его глаз, но она не могла велеть ему остановиться, даже если бы от этого зависела ее жизнь. Ах, какой позор… и какое блаженство!

— Знаешь, ты, наверное, такая же дикая, как и я, — шепнул он, — и никакое воспитание не в силах это вытравить.

— Не… неправда, — неуверенно пробормотала она. И когда он опустил голову и взял ее грудь в горячий, жаждущий рот, она поняла, что это истинная правда. Вылетели в трубу все старания мамы и тетушки. Тело ее стало податливым, как воск, который под жаром его рта вот-вот растечется в истоме у подножия дерева.

Не отдавая себе отчета в том, что происходит, она вдруг прижала его голову к груди, чтобы ни единая капелька того прекрасного чувства, которое он ей дарит, не пропала даром. Она не замечала ни жесткой коры, царапающей ей спину, ни лунного сияния, залившего сад мягким светом. Она вся сосредоточилась на губах, терзающих ее плоть, до тех пор, пока ей не показалось, что больше она не выдержит.

Но в самый неподходящий момент он оторвался от нее, дыхание его было прерывистым и сильным. Он поднял голову.

— Боже мой, Принцесса, какая же ты вкусная. Я должен остановиться. Вели мне остановиться.

Она посмотрела на него расширенными глазами.

— Остановись, — прошептала она, но обняла его за шею и вновь притянула к себе.

Он со стоном обнял ее и поцеловал с таким жаром, что она едва выдержала. Одной рукой он продолжал ласкать ее грудь, а второй поднял подол платья и притянул ее к себе, чтобы плотнее прижаться.

Когда Камилла почувствовала его возбужденную плоть столь близко, она поняла, что опасность слишком велика. Но она была не в состоянии оттолкнуть его. Стучащая в ушах кровь заглушала голос рассудка.

Поэтому она не услышала, как открылась дверь черного хода в доме Уилкинсонов, и не увидела роковых фигур, вырисовывавшихся в дверном проеме.

Но дверь с грохотом захлопнулась, и вслед за этим прогремел дядюшкин голос. Они отпрянули друг от друга, Камилла лихорадочно пыталась привести в порядок одежду, а Саймон подавил рвущееся наружу проклятие. Принцесса Пиратов поняла, что совершила сегодня самую большую ошибку в своей жизни.

Лучше поберечься до, чем просить прощения после.

Креольская поговорка

Саймон инстинктивно закрыл собой Камиллу, чтобы дать ей время привести себя в порядок. Но теперь было слишком поздно защищать ее. Все увидели более чем достаточно. И от ужасного ощущения, что это целиком и полностью его вина, у него заныло под ложечкой.

— Мерзавец! Дикарь! Да как ты посмел! — выкрикивал Фонтейн. Он бы вцепился Саймону в горло, если бы Уилкинсон не удержал его. — Тебе не место среди цивилизованных людей, ты животное!

— Дядя Август! — Камилла вышла из-за его спины, совсем бледная в лунном свете. — Не смейте так говорить! Ничего не было!