– Сразу помрет?!

– Можно, конечно, и не сразу… Обручей до трех кидают, чтобы не сразу. Вот Егору (это участковый) я один обруч накинула, он сразу прибежал: «Тимофеевна, за что?! Я, мол, тебе… Да все, что хочешь…»

Тамара знала: бабушка не хвастает. Участковый действительно при виде Ульяны Тимофеевны всегда первым снимал фуражку, деревянно улыбался; сойдя с тротуара, пропускал бабку: «Здравия желаю…». Бабка степенно кивала.

– Я ему – ты не на меня, мол, думай. Ты на себя думай. Будешь невинных мордовать, не то еще будет.

…Тогда у Дементьевых пропал новый лодочный мотор, и Дементьев подал заявление – мол, якобы шастал возле его сарая соседский Колька – ненамного старше Тамары.

Участковый посадил Кольку в КПЗ и взял парня в такой оборот, что, наверное, скоро сознался бы Колька. За парнем водились какие-то мелкие глупости – отнимал деньги у младших, вытаскивал рыбу из вершей. А заступиться было некому: отец Кольки пожелал остаться неизвестным. Мать мыла в школе полы – техничка. И, скорее всего, замордовал бы, заставил бы сознаться Кольку участковый Егор Васильевич, не упади мать Кольки в ноги Ульяне Тимофеевне. Мол, близко не подходил Колька к лодочному мотору, а сбыл мотор сам старший Дементьев, потому что хотел откупиться от Любки, а Любке надо травить плод от Дементьева, а сам Дементьев что хочешь сделает, чтобы до жены бы это дело не дошло.

Любка – почти тридцатилетняя Любовь Аркадьевна – и правда уезжала недавно, вроде проведать сестру.

Ульяна Тимофеевна слушала Колькину маму, пила с блюдечка чай, усмехалась, и высказывалась в духе, что если и правда решил Дементьев погубить невиновного – с него же и взыщется, и сам же он во всем сознается.

– Любка и та скорей сознается, чем этот!

Бабка скосила глаз на гостью, усмехнулась… И женщина вдруг выпрямилась на стуле, окаменела лицом.

– Ну то-то… Дай мне времени, Елена. За два дни ничего не случится, а мне как раз два дни нужно.

Через два «дни» было полнолуние. В эту-то августовскую ночь Тамара и услышала про «обручи», но до этого бабка долго, весь вечер раскладывала карты, что-то бормотала, что-то прикидывала, соединяла… А потом ушла в баньку в полночь, а что делала там – не рассказала.

Наутро примчался участковый…

– Ты ему на сердце, бабушка?..

– Нет, зачем же? Я ему сюда, на… (на бедра – скажу я читателю, но бабка употребила совсем другое выражение. – А.Б.). Для многих мужиков тут самое страшное. Как накинешь, и «стоячка» у него кончится, – объясняла бабка внучке с простотой и доходчивостью первобытного человека.

У нее все было просто, все называлось своими именами, и слов научных, изящных и приемлемых в салонах никто как-то и не искал. Так объяснял неандерталец Оп из «Заповедника гоблинов»: «Если мы срыгивали – то мы так и говорили – срыгиваем». Если речь шла о «стоячке», бабушка так и объясняла тринадцатилетней внучке, понятия не имея о «научном» слове «эрекция» и нисколько в нем не нуждаясь.

– Так это только первый обруч. Если набросить второй, куда хуже будет. А после третьего уже и сама ничего не поправишь. Если наверх бросать обручи, на сердце, третий – это верный конец, а часто помирают и после второго.

Тут Тамаре совсем стало жутко, хотя и самовар, и чай вприкуску (другого бабушка не признавала), и сама Ульяна Тимофеевна в цветастом халате были как бы воплощениями домашнего уюта, стабильности и положительности.

Ульяна Тимофеевна усмехнулась, перевела разговор на травки, на пользу людям от этих знаний. Тамара понимала, что от «обручей» тоже может быть польза – отпустил же участковый, Егор Савельев, ни в чем не повинного Кольку… А если бы не бабка, мог бы и замордовать. И с тех пор ведет себя участковый тихо, бабки боится. А не боялся, мог бы и снова взяться за кого-то беспомощного, молодого, без влиятельной, сильной родни. Тамара представляла, что за ней захлопывается дверь камеры, представляла, как подходит к ней участковый с куском резинового шланга и какое у него при этом лицо… Ей становилось так жутко, что сердце застревало, начинало мелко колотиться в горле.

Дементьев тоже прибегал, но с ним Ульяна Тимофеевна беседовать не захотела, и он побежал к участковому. Что потом было у Дементьевых, Тамара не знала, но что Дементьев подарил Кольке велосипед и ходил очень пришибленно, робко, это видели все.

Выходило, и умение «накидывать обручи» – очень даже полезное умение, но все-таки от этих мыслей становилось страшно и неприятно.

Впрочем, сама Тамара не смогла бы ни «набросить обруч», ни переместить камень в почке, ни даже снять ворота с петель или поломать доску в заборе.

Про все эти вещи Тамара слушала, знала о них, наблюдала, как делает бабка, но как именно надо что делать, не имела ни малейшего представления. И похоже, что обучиться именно этому обыкновенными способами было и нельзя. Бабка знала совершенно иные способы обучения, совсем не похожие на усвоение знаний и приобретение умений и навыков. Тут было что-то совсем другое, но бабка вовсе не спешила передавать это знание.

В обучении внучки существовала железная последовательность, и ее нельзя было нарушить: надо было сперва обучить внучку работе с травами. Посмотреть, как у нее получается, и обучить работе с активными точками, массажу и знанию человеческого тела. Опять же посмотреть, что получается у девицы, каковы ее способности, а потом уже можно было и того… и посвящать в самое «знание».

Посвящать было совсем не просто, потому «знание», как ни крути, оказывалось теснейшим образом связано с нешуточными силами. Эти силы можно считать своеобразными силами природы, называют их и силами добра и зла… Кому как нравится! Но вот вам информация к размышлению – необходимость, сделав что-то хорошее, немедленно сделать и зло. Иначе саму «знающую» (не поворачивается язык произнести классическое «ведьма») буквально распирает изнутри; она мучается, и если не причинит вреда чему-то, может серьезно заболеть. Ни светлые силы, ни чисто природные явления волей ко злу не обладают.

«Знающие», если называть вещи своими именами, брали силу у зла и ухитрялись обращать ее в добро, отделываясь ломаными досками и сброшенными с петель воротами. Как позволяло это само зло или какая сила ограничивала зло – выше моего разумения.

Во всяком случае, бабка, хоть и считала себя христианкой, в церковь не ходила – в церкви ей становилось плохо. А занимаясь другим, снимала крест. Так что кто-кто, а светлые силы ей совершенно точно не помогали.

Все знали, что посвящать нового человека опасно, и опасно в первую очередь для того, кого посвящают. Бог… (или вовсе не Бог?) знает, с чем может столкнуться неофит сразу после посвящения. Бывало, и ума лишались те, кто получал силу без возможности ею распорядиться.

И в любом случае посвященный уже не мог жить так, словно у него не было этой силы. «Знание» требовало проявлять себя, его нельзя было держать про запас, как муку в домашнем ларе. «Знающая» должна была творить добро и зло, сама выбирая, что предпочесть, в каком соотношении.