те поступки, которые он совершал. Только тогда я начал осознавать, что были области ума моего сына, его склонности и извращения, которые присутствовали и во мне всю мою жизнь. Конечно, Джефф умножил эти черты в геометрической прогрессии, его сексуальные извращения порождали действия, которые были за пределами моего понимания и далеко за пределами моих возможностей. Тем не менее я мог видеть их отдаленные истоки в себе и постепенно, со временем, действительно начал видеть своего сына гораздо глубже, чем себе представлял раньше.

Например, когда я узнал о детских фантазиях Джеффа, мне стало ясно, что они не всегда полностью отличались от моих собственных. Будучи еще подростком, Джефф был потрясен и встревожен странными мыслями и фантазиями, импульсами, которые были ненормальными и в какой-то степени граничили с насилием. Например, ему неоднократно снились сны об убийстве.

Как и мне, обычно после нападений хулиганов.

Примерно с восьми лет и вплоть до двадцати с небольшим меня периодически охватывало ужасающее ощущение чего-то, что я помнил, но не испытывал непосредственно. Находясь во власти этого нереального воспоминания, я внезапно просыпался с пугающим чувством, что я кого-то убил. Проснувшись, я не смог бы вспомнить ни одной детали убийства, но был убежден, что оно произошло. Несмотря на то что я не видел самого преступления, никаких физических деталей, ни убитых тел, ни оружия, ни забрызганных кровью помещений для убийств, я тем не менее не мог встряхнуться от убеждения, что я кого-то жестоко и бессмысленно убил. Ощущение длилось не более минуты или около того, но в течение этого ужасного промежутка, когда я буквально зависал между фантазией и реальностью, я был в ужасе от того, что мог натворить. Я чувствовал себя потерянным, как будто вышел из-под контроля и в этот момент совершил что-то ужасное. Приливы жара охватывали меня с такой сокрушительной силой, что даже став взрослей, я все еще мог помнить ужас, охватывавший меня в те моменты, когда я внезапно просыпался, убежденный, что убил кого-то, но не понимающий кого, где и зачем; не помнящий, убил ли из пистолета, ножом или голыми руками, но уверенный – я сделал это. Когда я позже вспоминал и переосмысливал прозвучавшее в зале суда описание убийства Джеффом Стивена Туоми, именно этот детский сон вместе с сопутствующим ему чувством беспомощности и ужаса внезапно вернулся ко мне с поразительной ясностью и силой.

Стивен Туоми был родом из маленького городка в Мичигане. Ему было двадцать пять лет. 27 ноября 1987 года он уволился с работы поваром в ресторане Джорджа Уэбба. Он работал там с сентября, всегда в третью смену, ту, которая заканчивалась в шесть утра. Клуб «219» на другой стороне улицы только что закрылся, и Туоми подошел пообщаться с мужчинами, собравшимися у здания. Именно там, перед клубом, он познакомился с моим сыном.

Через несколько минут после встречи Джефф и Туоми отправились в отель «Амбассадор». Они продолжили пить, а потом оба отключились. Это было все, что Джефф смог вспомнить, кроме того, что, когда он проснулся на следующее утро, он обнаружил, что лежит на обнаженном теле Туоми.

Согласно собственному рассказу Джеффа, он поднялся с его тела, затем в ужасе посмотрел вниз и заметил, что изо рта Туоми тянется кровавый след, его грудь была пробита, а вся верхняя часть тела была черно-синей.

Очевидно, Джефф забил его до смерти.

Но Джефф ничего об этом не помнил. Совсем ничего. Он проснулся, как иногда просыпался и я в юности, с ужасной уверенностью, что совершил убийство. Единственная разница заключалась в том, что Джефф действительно это сделал, действительно совершил то, чего я только боялся. Я просыпался в панике, и видение вскоре исчезало. Джефф проснулся в кошмаре, у которого не было конца.

Позже, после ареста, когда Джефф во всем признался: во всех убийствах, во всем противоестественном кошмаре, который он творил, он будет продолжать настаивать на том, что ничего не помнит об обстоятельствах убийства Стивена Туоми. Он утверждал, что поднялся с тела Туоми и, осознав его смерть, был охвачен шоком и ужасом. Возможно, единственный во всем мире, я чувствовал, что точно знаю, о чем он говорил, потому что это случилось и со мной. Единственная разница заключалась в том, что я проснулся от кошмара, а мой сын хоть и проснулся, остался в нем навсегда.

Описание событий, связанных с убийством Стивена Хикса, вызвало иные, но не менее тревожные ассоциации.

Джефф подобрал Хикса 18 июня 1978 года. Он был за рулем машины Джойс и заметил Хикса. Тот ехал автостопом и голосовал у обочины. Хикс стоял без рубашки, по пояс голый, и именно это сразу привлекло Джеффа. Он остановил машину, предложил подвезти Хикса, а затем отвез его в дом на Бат-роуд.

В доме Джефф предложил гостю пиво и марихуану. Хикс угостился и тем, и другим. Он также рассказал, что встречается с девушкой, что, без сомнения, положило конец всякой надежде моего сына на гомосексуальную связь. Некоторое время спустя Хикс попытался уйти, и именно тогда Джефф схватил стальной стержень штанги из своего шкафа и убил его.

Позже, когда я вспоминал воссоздание в зале суда этого первого убийства моего сына, мне стало ясно, что именно перспектива ухода Хикса заставила Джеффа перейти черту.

Этот страх перед тем, что люди оставят его, лежал в основе всех убийств Джеффа. В общем, Джефф просто хотел «удержать» людей с собой надолго, постоянно держать их в пределах своей досягаемости. Он хотел сделать их буквально частью себя, постоянной частью, совершенно неотделимой от него самого. Это была мания, которая началась с фантазий о неподвижных телах и перешла к его практике накачивания людей наркотиками в банях, затем к убийствам и, наконец, к каннибализму, с помощью которого Джефф хотел гарантировать, что его жертвы никогда его не покинут, что они навсегда теперь станут частью его самого.

В своей собственной жизни я понял, что у меня имелся такой же сильный страх быть брошенным, страх настолько глубокий, что породил множество необъяснимых в противном случае поступков.

Это началось, когда я был маленьким мальчиком, и моя мать легла в больницу на операцию. В этот период мои тетя и дядя приходили к нам домой, чтобы заботиться обо мне, но их присутствие не облегчило то глубокое чувство изоляции и заброшенности, которое я до сих пор помню. Мама рассказывала со слов дяди и тети, что я захандрил и впал в уныние, пока она не вернулась. В течение многих недель я непрерывно и безутешно плакал, охваченный детской депрессией,