и силу, чтобы иногда разрывать сеть внешней причинности и проникать в другую, более глубокую связь существующего, — это была способность пророческая; и если Лермонтов не был ни пророком в настоящем смысле этого слова, ни таким прорицателем, как его предок Фома Рифмач, то лишь потому, что он не давал этой своей способности никакого объективного применения. Он не был занят ни мировыми историческими судьбами своего отечества, ни судьбою своих ближних, а единственно только своею собственной судьбой, — и тут он, конечно, был более пророком, чем кто-либо из поэтов».

После этого совсем не странным показалось мне то, как откровенно мистически воспринимала Лермонтова поэтическая душа Анны Ахматовой. Кто-то записал такой случай.

Октябрьским днём шестьдесят четвёртого года ехала она со своим провожатым в такси по Кировскому мосту в Ленинграде. Неожиданное видение потрясло её. Небо, до того покрытое тучами, вдруг на востоке открылось. Стремительный луч прорезал его напрямую, задев Неву. Нечто таинственное и страшное, при желании, можно было угадать в этом явлении. Тем более что далеко вверху на луче этом появилось нечто вроде поперечины. Потом тучи в этом месте разошлись вовсе. Солнце выглянуло, и видение исчезло. Назавтра стало известно, что в этот день со своего поста был смещен Хрущев, внушавший Ахматовой большие надежды. Она прокомментировала этот случай так:

— Это Лермонтов. В его годовщины всегда что-нибудь жуткое случается. В столетие рождения, в четырнадцатом году, первая мировая, в сорок первом — в столетие смерти — Великая Отечественная. Сто пятьдесят лет — дата так себе, ну и событие пожиже. Но всё-таки — с небесным знамением…

* * *

Обладал ли великий поэт Пушкин чем-либо подобным, был ли наделён он какой-то сверхъестественной силой, как это полагается ему по нашей схеме?

Я заранее сказал себе «да». Схема давала мне почти такую же уверенность, какую химику даёт периодическая система элементов. Искомые свойства там точно можно угадать, если природный элемент еще и не открыт пока. Написал «да», и только после стал искать.

Неожиданный поворот и особый интерес приобрела для меня работа над главкой о «Месмеровом магнетизме». Так назвал Пушкин одно из грандиозных увлечений минувшего и своего веков.

В «Пиковой даме» есть одно место, где Пушкин, может быть, с несвойственной ему скрупулезностью перечисляет убранство покоев графини. Педантичность эта нужна, однако, чтобы подчеркнуть приметы времени. «По всем углам торчали фарфоровые пастушки, столовые часы работы славного Лероу, коробочки, рулетки, веера и разные дамские игрушки, изобретённые в конце минувшего столетия вместе с Монгольфьеровым шаром и Месмеровым магнетизмом».

Поскольку Пушкин ни единым словом не распространяется дальше названия этого явления, можно сделать вывод, что оно было в деталях известно большинству его тогдашних читателей. Нам об этом ничего не известно, и мы попытаемся вникнуть в это дело. Это нам пригодится потом, чтобы сделать одно любопытнейшее предположение.

Францу Антону Месмеру, родившемуся в 1733 году в австрийском городке Ицнанге у Боденского озера, судьба приготовила путь блестящий и трагический. В сущности, он был первым человеком, ощутившим в себе необычайную власть внушения, предтечей нынешних гипнотизёров. Не зная ещё, как определить своё дарование, он изобрёл целую теорию, которая по универсальности своей не уступала ньютоновской, пытаясь объяснить законы вселенского масштаба.

В знаменитой «Иллюстрированной истории суеверий и волшебства» доктора Лемана суть «месмерова магнетизма» изложена так:

Он (Месмер) утверждает, что существует взаимодействие между планетами, землею и одушевлёнными телами. Причиною этого явления должно считать разлитую повсюду необычайно тонкую жидкость, воспринимающую, разносящую и передающую всякое движение. Это взаимодействие совершается по неизвестным пока ещё законам. Способность животного тела воспринимать влияние небесных светил и взаимно влиять на окружающие предметы будет всего понятнее, если сравнить его с магнетизмом (имеются в виду магнитные явления. — Е.Г.), а потому её и можно назвать «животным магнетизмом».

Огромный гипнотический дар самого Месмера быстро прославил его теорию в Европе. Повальное увлечение ею началось в России пушкинских времён. Природы своего необычайного таланта Месмер не знал. Он просто считал себя мощным живым магнитом. Первым попытался использовать «животный магнетизм» в практической медицине. Успех был колоссальный. Однако воздействие его внушений было настолько велико, что оказалось небезопасным для пациентов. Несколько человек, не выдержав нервной нагрузки, умерли. Было назначено расследование. Две комиссии признали Месмера опасным шарлатаном. На него обрушилась печать. Доверие к Месмеру у публики было как-то сразу и окончательно подорвано. Умирал он в глухой обиде на непостоянство толпы, в одиночестве и нищете.

Однако память о нем и его деле окончательно не стёрлась в последующие времена.

И тут мы продолжим прерванный не так давно разговор о том, обладал ли Пушкин положенным ему, как поэту милостью Божией, колдовским даром в его натуральном значении.

В дальнейшем будет часто повторяться знакомое нам теперь слово «магнетизм». Но, поскольку мы условились, что по нынешним меркам понятие магнетизма вполне четко ложится в рамки научных терминов — внушение и гипноз, не будем об этом забывать.

Пушкин, по своим делам едучи в Оренбург по казанской дороге, остановился на день в семье литераторши Александры Андреевны Фукс. Это было 7 сентября 1833 года. И мы об этом уже немного знаем.

Утром Пушкин должен быть в дороге, а пока, отозвавшись на приглашение, остался ужинать у гостеприимной четы. Разговор, между прочим, стал крутиться вокруг того самого магнетизма, «изобретенного недавно г-ном Месмером», как шутил Пушкин.

Г-жа Фукс, как видно, не очень верила в передачу мыслей и внушения на расстояние, потому что Пушкин вдруг сказал ей:

— Испытайте: когда вы будете в большом обществе, выберите из всех одного человека, вовсе вам незнакомого, который сидел бы даже к вам спиной, устремите на него все ваши мысли, пожелайте, чтобы незнакомец обратил на вас внимание, но пожелайте сильно, всею вашею душою, и вы увидите, что незнакомый, как бы невольно, оборотится и будет на вас смотреть…

— Этого не может быть, — с некоторым кокетством возразила его привлекательная собеседница, ради которой он, наверное, и остался, несмотря на ранний выезд, — как иногда я желала, чтобы на меня смотрели, желала и сердцем и душою, но кто не хотел смотреть, тот и не взглянул ни разу…

Пушкин угадал её кокетство и весело рассмеялся.

— Неужели с вами такое могло быть? О нет, я этому не могу поверить! Прошу вас, пожалуйста, верьте магнетизму и бойтесь его волшебной силы. Вы ещё не знаете, на какие чудеса способна, женщина под влиянием магнетизма…

— Не верю и не желаю этого знать, — угадывая в разговоре рискованную грань, попыталась она уйти от него, этого разговора.

— Но я уверяю вас, по чести, — настойчиво