Не скажу про весь командный состав 3-й ударной – большинству в этой жаркой схватке было, конечно же, не до мыслей о высоких правительственных наградах. Но кое-кто из высшего командования и особенно политорганов в этой однозначно сложившейся ситуации уже мысленно начал сверлить в гимнастерках дырки за причастность к водружению Знамени Победы. А какое из них станет таковым, решала судьба, а точнее самонадеянно вмешавшееся в ее дела высокое начальство. Логика его, по информации А. Н. Дементьева, якобы была такая: какая дивизия первой пробьется к Рейхстагу и в результате штурма водрузит над ним один из флагов Военного совета, тот и станет Знаменем Победы.

Уже после войны все эти детали были подтверждены начальником политотдела 3-й ударной армии полковником Ф. Лисицыным. По его свидетельству, именно он, вернувшись с фронтового совещания начальников политотделов армий (согласно принятому тогда сокращению – «поармов»), на докладе Кузнецову и другим членам Военного совета армии предложил изготовить не одно, а девять знамен. Совет поддержал предложение Лисицына, уже одним этим определив ту самую «логику» превращения одного из флагов в Знамя Победы, о которой упомянул А. Дементьев. На этом же совещании было решено, как знамена должны выглядеть. Организовать их изготовление поручили все тому же Ф. Лисицыну.

«Получив такое указание, – пишет в своих воспоминаниях бывший поарм 3-й ударной армии, – я вызвал к себе начальника армейского Дома Красной Армии Г. Н. Голикова, ознакомил его с решением Военного совета. Уточнили детали: шить знамена работники Дома Красной Армии будут из обычной красной материи, по размеру и форме Государственного флага СССР. В левом верхнем углу, у древка, должна быть эмблема серпа и молота со звездой.

И закипела работа. Женщины кроили и шили полотнища, художник В. Бунтов рисовал эмблемы, киномеханик Саша Габов изготавливал древки и крепил к ним знамена. Древки венчали металлические наконечники.

Наконец работа была закончена. Г. Н. Голиков привез все девять знамен в политотдел. И в ночь на 22 апреля мы от имени Военного совета армии распределили их между соединениями. Знамя под номером 5, которому впоследствии суждено было стать Знаменем Победы, командир 150-й стрелковой дивизии генерал-майор В. М. Шатилов принял в пригороде Берлина – Карове» [45].

Самому Шатилову тот день врезался в память наступлением момента, когда вдруг отчетливо почувствовалось, что война подошла к концу. И что вот-вот наступит вчера еще совершенно немыслимая, казалось бы, уже давно позабытая жизнь без стрельбы, без разнообразных лишений, без неуверенности в том, что новый день встретишь живым. Причиной этого настроения была не только близость к последней, самой главной в его военной жизни цели. Но и сама природа. Он вдруг заметил, что листья на деревьях уже вовсю распустились. И столичный пригород Каров просто утонул в зелени садов.

Ранним утром, когда боевые действия несколько поослабли, о близкой мирной жизни можно было и немного помечтать. На самом же деле – это было лишь затишье перед бурей: настоящие бои за Берлин только разворачивались. Со своего дивизионного НП Шатилов еще мог охватить действия соединений 3-й и соседней 5-й ударных армий, наступавших через северо-восточные пригороды германской столицы. Но что происходило в целом, конечно же, не видел и не знал. Нужная для такого дела «вышка» имелась в штабе армии и, конечно, фронта. А оттуда, между прочим, уже было видно, как с совершенно противоположного направления – в южных пригородах Берлина – вели бой войска 1-го Украинского фронта. Жизнь в самом городе, казалось накрепко скованном ужасом неизбежного и скорого возмездия, замерла. Прекратило работу большинство предприятий – не было топлива и электричества. Население оказалось перед реальной угрозой голода – продовольственные склады, расположенные на окраинах и в пригородах, оказались в зоне боевых действий.

К позднему вечеру, когда полки 150-й дивизии почти полностью овладели Каровом, в занятом под штаб коттедже появился начальник дивизионного политотдела Артюхов. Он только что вернулся с совещания политработников среднего и высшего звена, на которое их созывал член Военного совета армии. «Войдя в коттедж, – вспоминал В. Шатилов, – он с порога объявил:

– Вот, товарищ генерал, Знамя нам вручили, – и показал скрученный в трубку и обернутый бумагой сверток, из которого торчало длинное древко.

– Что за Знамя?

– Военный совет учредил… (Далее уже изложенная история про девять знамен и то главное, которое взовьется над Рейхстагом. – Примеч. авт.)

– Почему именно над Рейхстагом?..

Словно бы угадав ход моих мыслей, Михаил Васильевич добавил:

– Как-никак, а Рейхстаг – символ германской государственности. Даже при фашизме.

– Ну что ж, Рейхстаг так Рейхстаг, – согласился я. – Ну-ка покажи знамя…

Артюхов снял бумагу и развернул алое полотнище. Оно было шириной около метра и длиной около двух… Внизу у древка стояла пометка: № 5…

– Номер у нашего Знамени пятый, – сказал Артюхов. – Но это не значит, что нам заказано быть первыми. Так, Василий Никифорович?

– Конечно, так. Кому что брать – не мы решать будем, а командование. Ну а за право быть первыми посоревнуемся. Людям-то о Знамени когда думаешь объявить?

– Да уж приказал, чтоб замполитов полков вызвали. Вот-вот должны подойти. В подразделениях митинги надо провести. Белову дал указание материал в газету подготовить…

– Что ж, все правильно. Действуй, комиссар…» [46]

Далее Шатилов вспоминает, что наутро, когда он задремал после второй бессонной ночи, его разбудил офицер из штаба корпуса. Он привез план и карту Берлина с окрестностями. На одной из них рукой командира корпуса Переверткина было обозначено направление, в котором должно было развиваться наступление дивизии. По ней получалось, что их 150-я пересекала пригородные районы столицы в юго-западном направлении, не захватывая ее центральных районов.

«Выходило, – пишет Шатилов, – что не суждено нам ударить по самому что ни на есть черному логову, откуда 12 лет шло управление всей фашистской империей. Выходило, что и полученное нами Знамя вроде бы и ни к чему» [47].

Это «вроде бы и ни к чему», похоже, на время вытеснило из сознания комдива и мысли о предстоящем Рейхстаге, и, соответственно, о необходимости что-либо над ним водружать. Тем более, что и помимо этого дивизии предстояло, по крайней мере в ближайшие дни, решать непростые боевые задачи в условиях тяжелейших уличных сражений.

По-настоящему вспомнил о нем комдив только 25 апреля, после совещания у Переверткина, когда командир корпуса накануне форсирования канала Фербиндунгс приказал Шатилову: