Наш комендант – капитан Хьюберт Дэниэл. Он обеспечил художников мастерскими, писателей – книгами и бумагой. Проследил за тем, чтобы вся наша почта прибывала и продолжала прибывать. Славный он малый. Велел доставить из Ливерпуля два роскошных фортепьяно и заключить специальную договоренность между лагерями, чтобы Ландауэр мог поиграть в нашем лагере, хоть интернирован он в другом.

Равич и Ландауэр! Ведь они выступают перед Королем и Королевой! Их арестовали по пути домой, после концерта для Короля и Королевы, и привезли сюда, чтобы интернировать. Теперь они сыграли и для меня! Мы сидели на траве и слушали венских Штраусов.

Утонченные жители Дугласа сотнями столпились у проволоки, чтобы послушать вместе с нами.

Чудесный был вечер.

Что ж, мой Ханнсель, это письмо на сегодня почти дописано, а ирландец хочет, чтобы я вернул то, что осталось от его карандаша, пока не закончился его наряд.

Так что до следующей встречи.

Пусть твоя Иннерлихькайт[43] всегда горит и светит в окошке для меня,

как и моя для тебя,

моя осенняя сестра,

от твоего навеки

летнего брата».

Дэниэл перечитывает.

Разворачивает последний лист хорошей бумаги.

Упираясь коленом и прижимая каблуком черновые страницы письма так, чтобы их было видно, Дэниэл пишет окончательный чистовик еще более микроскопическим почерком и (почти) без зачеркиваний.

Затем откидывается на стенку и смотрит в сторону моря за проволокой.

Высоко над островом, высоко над чайками – птица, но не чайка. Летняя птица? Не по сезону поздно? Если да, то это сильно опоздавшая странница, возможно, потерявшаяся, совсем одинокая.

Кем бы ты ни была, птаха там в высоте, отнеси это письмо моей сестре.

Теперь он аккуратно перемешивает все три страницы, перечеркнутые и чистовик.

Разрывает их пополам.

Разрывает их еще и еще раз пополам.

Относит клочки на кухню «Дома сказок» и одалживает там поварские спички. Возвращается через голую прихожую и выходит из входной двери.

Складывает кучку бумаги на каменной передней ступени дома. Поджигает краешек одного из клочков.

Занимаются остальные.

Жар, которым их пронизывает огонь, крепнет, затем ослабевает.

Когда огонь гаснет и зола остывает, Дэниэл убирает гарь. Растирает пепел в руках, затем открывает пустые ладони и смотрит на них.

Линии на ладонях четко проступают сквозь черноту.

Он кладет ладонь за ухо и ощупывает то место, где была бородавка, три года назад,

нет,

восемьдесят лет назад.

Уши проснулись.

Бородавки давным-давно нет.

Но он до сих пор чувствует на ощупь то место, откуда врач ее срезал, оставив линии швов. Дэниэл до сих пор чувствует на ощупь линию, где было то, чего больше нет, где зажило исчезнувшее.

Подожди-ка. Теперь и глаза его проснулись.

Он в соседском доме, в комнате соседской дочери.

Какое сейчас время суток?

Он уже позавтракал. Уже съел сэндвич. Уже съел суп. Сейчас вторая половина дня. Еще светло.

Какой сейчас месяц?

Низкое солнце.

Зимо-весна.

Возле дома люди. Он их слышит. Видит сквозь застекленные двери машину на подъездной дорожке. Люди, вылезающие из нее, разговаривают и смеются у дома.

Что ж, для зимы это чудесный солнечный день, и чудесно слышать веселые голоса на свежем воздухе.

Они захлопывают дверцы машины и еще недолго стоят, разговаривая: молодежь и люди постарше, семья.

Они щебечут, как веселые птицы.

Он вспоминает птиц над пугалом на картинке. Они были чернильными мгновениями, и он видел, как они оживали, и спустя все эти годы птицы по-прежнему были в увиденной им книге, когда он эту книгу увидел.

Один молодой человек из семьи гостей подходит и заглядывает через застекленные двери, становится прямо напротив одной и заглядывает внутрь сквозь отражение.

Тогда-то Дэниэл и видит свою сестру.

Разве?

Ханна?

Сама Ханна стоит там и заглядывает внутрь.

Так.

Это она.

Ее юная ипостась.

Копия ее юной ипостаси.

Она открывает застекленную дверь – да это же Ханна, господи боже, здесь в комнате, двенадцатилетняя, в мальчишеском облике.

Здравствуй, – говорит Дэниэл.

Привет, – говорит Ханна.

Где ты была все это время? – говорит он.

Пробки оказались сильнее, чем ожидалось, – говорит Ханна.

Но как же долго, – говорит Дэниэл. – Я думал, время совсем уж нас доконало.

Напротив, время и пространство связывают нас всех вместе, – говорит Ханна. – Делают нас частью общей картины. Если говорить о вселенной. Беда в том, что мы склонны считать себя отделенными. Но это иллюзия.

А, – говорит Дэниэл.

Я, конечно, цитирую Эйнштейна, – говорит Ханна. – Ну, перефразирую. Он сказал, единственная религия, которую люди способны иметь, состоит в освобождении от иллюзии о том, что мы, во-первых, отделены друг от друга, а во-вторых, отделены от вселенной, и мы сможем добиться душевного покоя, говорит он, только если попытаемся эту иллюзию преодолеть. Он написал это человеку, чей сын, которому было одиннадцать лет, недавно умер от полиомиелита. Понимаете, если бы сегодня было 12 февраля, то это в точности была бы семидесятая годовщина того дня, когда Эйнштейн отправил мужчине это письмо. Но подлинная годовщина наступит в эту среду. В точности.

А, – говорит Дэниэл.

Да, – говорит Ханна. – Вообще-то этот человек – человек, которому ответил Эйнштейн, – сделал много для того, чтобы спасти жизни многих детей в конце Второй мировой войны. Но он чувствовал себя виноватым, потому что не смог ничего сделать, чтобы спасти собственного ребенка, скончавшегося от болезни. Потому он написал Эйнштейну и попросил объяснить, в чем смысл, да и был ли смысл в том, чтобы невинный и способный ребенок умер и превратился лишь в горстку праха.

Никаких сомнений, – говорит Дэниэл. – Ты – это действительно ты.

Да, – говорит Ханна. – Я – это действительно я. А вы – это действительно вы. Но если следовать мысли Эйнштейна и сложить вместе вас, меня, время и пространство, то что в результате получится?

И она ждет, как ждала всегда, пока до Дэниэла наконец дойдет.