Проходя между пёстрыми холмиками рудных отвалов, Иван вдруг увидел прямо под ногами узкий каменный колодец, прямоугольный, со скруглёнными краями, уходящий в чёрную глубину. Каменные стенки колодца были неровными — чётко различались следы ударов кайла. Туда, под многометровую толщу песчаников и мергелей, где температура не поднимается выше семи градусов, предстояло спуститься Ивану. На секунду сосущая пустота возникла в солнечном сплетении, холодок пробежал по спине, но вновь вспомнился с детства любимый образ профессора Отто Лиденброка из «Путешествия к центру Земли», который бесстрашно пустился в небывалый путь — в жерло вулкана. Так неужели же он, Иван, лишь пару месяцев назад поднимавшийся на крутые склоны Тянь-Шаня, побоится ради науки спуститься в подземный лабиринт? «Ты должен приучиться смотреть в бездонные глубины!»

К тому же это даже не жерло вулкана, а рукотворное подземелье, где до него работали тысячи рудокопов, которые спускались в шахты ежедневно на протяжении всей жизни. Трёхмерность пространства звучит, словно колокол, осознанием глубины времени. (Эту многомерность приобретут позже художественные произведения Ефремова.)

Хутор Горный, где жили рудаши — дети и внуки горных рабочих, — Иван увидел сверху. Несколько домов прятались в садах, где росли яблони, вишни, смородина и крыжовник. Выделялось несколько стройных клёнов, не характерных для этой местности. В низинке, в полосе клёнов, бежала речка Усолка, которую на родине Ивана, в Вырице, и ручьём бы назвать постыдились.

Иван спустился в хутор, когда телега с его товарищами подкатилась к дому рудашей Самодуровых.[81] Возница посоветовал остановиться у них: горница просторная, и место для снаряжения на дворе найдётся. Но Иван отказался жить в горнице, он поселился в амбаре: так он и хозяев не побеспокоит, и ему свободнее.

Большая семья Самодуровых приняла молодого учёного как родного. Правда, хуторяне жили небогато. Как-то соседка Самодуровых, Анна Егоровна Камнева, пришла к молодому инженеру подзанять ржаной муки из экспедиционных запасов. Посулила отдать более дорогой пшеничной, из нового урожая.

— Не надо белой, я ржаной хлеб люблю, — ответил Иван.

Этот ответ Анна Егоровна помнила много лет спустя.

Иван с живостью вглядывался в жизнь народа, запоминал яркие слова, приметы, желая проникнуть в то, что потом с лёгкой руки Алексея Николаевича Толстого стали называть «русский характер». В 1969 году, беседуя с оренбуржцем Вильямом Савельзоном, приехавшим в Москву, Ефремов спрашивал гостя:

«— У вас всё ещё говорят: «ничё»? Я это оренбургское «ничё» на всю жизнь запомнил. Едем как-то с возницей, лихим казачиной. Очень крутой спуск, мостик через ручей, за мостиком село. Я говорю: «Держи, дядя! Лошадь понесёт, телега раскатит — и дров, и костей наломаем!»

Посмотрел, подумал: «А, ничё!»

А какое «ничё» — лошадь помчалась, телега прыгает, прёт на неё. Чудом удержались, одним духом пролетели мостик, вышибли ворота. И встали. А хозяин уже бежит из дома с топором. Ну, конец! Подбежал, сверкнул глазами. А увидел, как нас на полуразвалившейся телеге смешно разметало, — засмеялся, бросил топор: «А, ничё!».[82]

В работе потекли дни за днями. Сбывались детские грёзы о путешествии к недрам Земли, навеянные романом Жюля Верна.

Спустя тридцать с лишним лет Ефремов вспоминал:

«В шахты я обычно спускался прямо на канате, закреплённом залом, вбитый в край воронки, образовавшейся вследствие осыпания земли вокруг устья шахты. Спуск производили коллектор и рабочий. На конце каната привязывалась палка, обычно ручка от кирки, закреплённая в большой петле. Я пролезал в петлю, усаживался на палку и, держась руками за канат, пятился назад в воронку шахты. В самой шахте нужно было всё время отталкиваться ногами от стенки шахты, так как канат полз по одной из стенок, а не был закреплён в центре над шахтой. Подъём производился в обратном порядке. В этом случае приходилось как бы идти по стенке шахты лицом вперёд, что менее неприятно. Были случаи, когда из особенно глубоких шахт мои помощники были не в силах вытащить меня обратно и извлекали только при помощи лошадей. Огромная сеть выработок под землёй нередко не могла быть обследована за один раз, и я проводил в подземных работах дни и ночи, иногда по трое суток не выходя на поверхность. Помощники мои обычно отказывались спускаться вместе со мной из страха перед обвалом, и в большинстве случаев я работал один.

Глубочайшая тишина и темнота старых заброшенных выработок имеет какое-то своеобразное очарование. Работа настолько затягивает, что не замечаешь, как бегут часы. День или ночь там высоко на поверхности — совершенно всё равно: здесь переходишь на другой счёт времени. То проходишь по высоким очистным работам, где гулко отдаются шаги и теряется слабый свет свечи, то ползёшь, еле протискиваясь, в узких сбойках, то карабкаешься по колодцам, восстающим на другой горизонт. Иной раз проходишь по широкому штреку, и вдруг тебя подталкивает каким-то инстинктом; резко останавливаешься — и вовремя: в двух-трёх шагах впереди чернеет огромная круглая дыра большой шахты, уходящей на более глубокий горизонт. Вверх в бесконечную тьму также уходит тот же колодец, и свет свечи слабо освещает отвесные стены без малейших следов давно сгнившей или вынутой крепи. В древних очистных выработках иногда натолкнёшься на высокие чёрные столбы старых крепей, уходящие вверх в темноту. Если ткнуть пальцем, палец влезает совершенно свободно, как в масло, в берёзовую или в кленовую крепь. Иногда журчат ручейки по дну водоотливных выработок, громко звенят водопады, сбегающие вниз на затопленные горизонты. Часто в потолке на стенках выработок обнажены гигантские (до двух метров в поперечнике) стволы хвойных деревьев пермского времени, окремненных и ожелезненных. Встречаются иногда пни с корнями и сучья. Большая радость встретить непосредственно в стенке выработки торчащую кость и, работая киркой в этом месте, обнаружить целое скопление крупных гладких зеленовато-синих от медных солей костей пермских пресмыкающихся. Или разбивать хорошо раскалывающуюся на плитки мергельную руду, отыскивая на зелёной поверхности её чёрные кости амфибий, скелеты рыб, отпечатки крыльев насекомых и остатки растений — все эти следы прошлого животного и растительного мира на глубине 60–80 и более метров под землёй, в глубочайшей тишине и мраке…»[83]

Проводником Ефремова по заброшенным рудникам стал потомственный штейгер Корнил Корнилович Хренов. Иван Антонович описал его в своём рассказе «Путями старых горняков» под именем Корнила Поленова, «девяностолетнего, но ещё крепкого старика, бывшего крепостного владельцев рудников графов Пашковых».