Это он, он не желал последние годы с отцом общаться, когда тот просил. Это он застыл в обиде на него, за себя, за маму, он его всегда осуждал, с мамой заодно, что орет, что эгоист – судил не ведающим о милости судом. Вот тот и оледенел, превратился в железо.

Ты поэтому кричал, пап? Хотел докричаться? Оправдаться. Добиться любви. Кричал от беспомощности, от безнадеги. И в этой, случайно угодившей к нему в телефон эсэмэске Рощину послышалось сейчас то же – беспомощность. Никогда отец не был жалким, а тут…

И внезапно бесконечность отцовского одиночества захлестывает его. Сирота, пробивавшийся в люди, сам, всегда только сам, всегда один. Жена, без меры заботливая, но каменная, не слышащая ничего. Сын… чужой, погруженный в свои крендельки. И с каждым днем все меньше света, красок, форм, все тише звуки – затягивающая в свое глухое чрево, с каждым новым шагом сужающаяся бетонная труба.

Обогреться хоть купленной любовью, напоследок, нырнуть туда, где тебя терпят любым, ухватить и задержать проклятые прекрасные мгновения, летящие все быстрей. Папа, прости.

Рощин сам не заметил, как задремал и вскоре провалился в глубокий сон, ему снилось, что он мчится, как поезд, и летит не вперед, а вниз в черном космическом пространстве, но лететь ему ничуть не страшно, только весело, это ведь батут, там внизу упругое, крепкое, поймает его, и подкинет высоко-высоко, он не пропадет, и это упругое – его отец. Он проспал до самого Нижнего Новгорода.

9.

Отца выписали через две недели.

Золотая осень была уже позади, кончилась вмиг, как раз накануне. Резко похолодало и посыпал снег. День выписки отца тоже выпал насквозь сырой, слюдяной, с неба вместо снега летели серые льдинки.

Рощин забирает отца сам, на «гольфе». Ехать тяжко, лужи в полколеса, пробки, все сигналят, но в больнице ему везет: охранник пускает на территорию – бесплатно, может, положено у них так? Рощин паркуется у самого корпуса.

Прямо у входа в здание большая лужа с размокшим снегом, обойти ее с отцом тяжело. Рощин крепко держит его под руку и не понимает: отец действительно уменьшился в размере? Он же всегда был чуть выше его, а теперь ниже, хотя спину держит и вообще молодцом. Лужу отец, конечно, не видит, Рощин командует – правей, еще правее, так… самому приходится шлепать прямо по воде – прекрасные купленные вместе с Дашкой прорезиненные полусапоги держат, не пускают влагу, он доволен, он, как в детстве, шагает по лужам! Да еще и крепко держит ветерана под локоток.

В больницу отец его к себе так и не пустил – ездила сюда, на другой конец Москвы, только мама. Но до доставки на дом Владимир Петрович все-таки снизошел. Мама осталась дома, она простыла, да и погода…

Отец – слаб, но четок. Командует, как лучше его посадить, дает застегнуть ремень безопасности, зорким невидящим оком глядит вперед, что-то различает и всю дорогу указывает Рощину, кого обогнать, где лучше уступить, и ругает подрезавший их джип. Вообще, усевшись, отец чувствует себя гораздо увереннее, и как всегда – капитаном.

Он не ведает, мать уже призналась Рощину: отец продал на днях машину. Прямо из больницы, по телефону, все честно, на карточку тут же ему перевели, сейчас все это можно. Мать говорила об этом с облегчением, радуясь, но Рощин только промолчал в ответ и сморгнул – самурай отдал свой меч.

Что значили эти обмороки, от чего отец терял сознание и был так слаб несколько дней, почему сердце остановилось, врачи так и не установили. С сердцем действительно есть проблемы, но пока можно не трогать, «для этого возраста», «в этом возрасте», «что вы хотите для таких лет» – они все время это повторяли, по крайней мере в пересказе матери эти слова звучали постоянно, и сейчас, получая отцову выписку, он снова это услышал. Получалось: для этого возраста все не так уж и безнадежно. «Еще поживет ваш папочка», – доверительно шепчет ему ода́ренная выше всех возможных ожиданий медсестра (это Рощин, на радостях, что отца отпускают на волю), уже немолодая, видавшая виды, за эти недели наверняка отведавшая импозантности и кокетства Владимира Петровича вполне.

– Поганец! – вскрикивает отец и краснеет от гнева, прямо перед Рощиным втискивается синий «ниссан».

– Так-то! – чеканит отец, когда удается его обогнать.

Так!

С неба все льет, теперь это уже определенно дождь – потеплело. «Впереди авария, в правом ряду», – заботливо сообщает яндекс-навигатор, и они застывают в пробке. Почти не движутся, пусть.

– Пап, я подумал, почему мы никогда не разговариваем с тобой? – отчетливо и медленно, чтобы отец обязательно услышал, произносит Рощин.

Но отец не отвечает, глядит вперед, пытается разобрать, какой там, далеко впереди, на светофоре свет.

– Отец?

Молчание.

– Слушай, почему мы так редко с тобой говорим! – почти кричит Рощин. – Не редко даже – никогда вообще? Мы ведь столько еще не обсудили. Пока ты лежал, я все думал – столько надо тебя спросить!

– Почему ты кричишь? – удивляется отец. Кажется, только теперь он все расслышал. – Красный?

– Да, – кивает Рощин, отец доволен: угадал. И продолжает:

– Спросить? Ну, спрашивай. О чем ты хочешь поговорить?

– Обо всем! Как ты рос, про детство твое. Про маму твою, папу.

– Мама – под конец болела все время, работала с утра до поздней ночи, я ее и не видел, бухгалтером, потом кровотечение, и все. Папа… характер был еще хуже, чем у меня, – не глядя на Рощина, усмехается отец. – И тоже заболел потом, рассеянный склероз, болезнь не из приятных. Я у тетки жил, вчетвером в одной комнате. Но все-таки уже не в бараке. Сыновья ее меня не любили, оба в Германии сейчас. Так и рос, как сорная трава…

Раздается резкий старомодный звонок. Это трещит отцов мобильник. Он под рукой, в кармане пальто, отец вынимает телефон, доисторический, зато с крупными кнопками, громкость включена на полную, чтобы слышать, и Рощин слышит: голос женский, вроде бы совсем молодой, звонкий и тревожный.

Отец смотрит по-прежнему вперед и отвечает кратко: перезвоню тебе, не могу говорить, перезвоню! Обрубает связь. И розовеет, молодеет на глазах. Расправляет плечи, снова руководит Рощиным.

Дождь кончился, небо светлеет. Они вырываются наконец из пробки, подъезжают к светофору, впереди – пусто, сейчас полетят.

– Зеленый! – хрипло произносит отец на мгновение раньше, чем Рощин успевает тронуться. – Что стоишь?

– Еду, еду, – улыбается Рощин, и они разгоняются наконец.

– А помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела! – поет отец, играя глазами.

И впервые за этот долгий месяц, полный разговоров с мамой, обсуждений медицинских тонкостей, анализов, размеров «благодарностей» для врачей, бессознательного смутного ожидания дурных вестей и бесконечных заочных бесед с отцом, Рощину становится по-настоящему спокойно.

Он громко, отрывисто сигналит, гонит этого желтопузого впереди, медлительного таксиста, тот бежит прочь. Рощин вжимает газ, они мчатся все быстрее, отец торжествующе стучит кулаком по колену, Рощин смеется.