Разговор постепенно вышел на уровень яростной пикировки, что было довольно неожиданно, поскольку до этого момента Перейра усердно пытался найти со мной общий язык.

– Вы слишком сгустили краски, – сказал Перейра. – В московских высших эшелонах есть и те, кого мучает совесть, им приходится наступать на горло собственным идеалам добра и демократии. Остались же наследники Пушкина и Чехова. Если этого не учитывать, можно договориться до того, что русские – существа низшего порядка. Это уже, знаете ли, отдает расовой дискриминацией. Получается, что свирепый полицейский, избивающий южноафриканских аборигенов, феномен того же порядка.

– И все же удивительно, – продолжил я, – насколько фатально наш век преобразил умы цивилизованных европейцев, людей, породивших Ренессанс и Просвещение. Эти светочи разума и милосердия перестали считать человеческую жизнь истинной, неоспоримой ценностью. В 1887 году до такого никто бы не додумался.

– Год моего рождения.

– Я знаю. В справочнике указан.

Наконец-то в нашем разговоре возникла пауза. Перейра смотрел на меня со снисходительным недоумением.

– Ну и когда, по-вашему, произошла фатальная перемена?

Я налил себе еще бренди.

– Когда? Вы прекрасно знаете когда. Между четырнадцатым и восемнадцатым годом. Оставшиеся в живых вернулись домой совсем другими, хотя на фронт уходили люди еще того, девятнадцатого века. Одного дня в пятнадцатом году, да что там, одного часа, одного мгновения хватило, чтобы измениться. Возможно, это случилось во время второго Ипра, когда солдат впервые травили газом. А может быть, на Сомме, во время июльской операции. Или под Верденом, да-да, под Верденом, в глубоких подземных галереях форта Дуомон. Французский парень, или немецкий, выбрался на рассвете из этой мясорубки по грудь в крови. Теперь он узнал нечто новое и страшное. Мы, люди, напрасно мнили себя лучше и выше всех живых существ. Ничего подобного. Мы самые примитивные, самые пакостные твари на земле.

– Вы действительно так думаете?

– Эти четыре года, уже Второй мировой, возвели презрение к отдельной жизни в ранг закона. Вы же видите, каковы результаты всех этих чисток, погромов, холокостов. Десятки миллионов трупов по всей Европе, в придачу к десяти миллионам погибших в Первой мировой.

Допив бренди, я поставил стакан на стол.

Однако Перейра никак не желал признать то, что было правдой, причем прекрасно ему известной.

– Это тоже, по-вашему, проявление несовершенства человеческой натуры? – спросил он.

– Безусловно. Homo sapiens – это выродок. Результат катастрофического сбоя в системе естественного отбора. Чтобы со всеми расправляться, отнюдь не обязательно погружаться в глубины самопознания, заниматься всеми этими мучительными поисками своего «я». Или сочиниять бесчисленные сонаты, как Бетховен.

– Похоже, вы подпали под чары религии. И верите, будто человек – падшее создание и все такое.

– Библия и научные трактаты говорят об одном и том же. Только разными словами. Возьмем Книгу Бытия.

Вкусив плод от древа познания, Ева с Адамом были изгнаны из Эдема. Вот вам изложенная в форме притчи история чудовищной мутации, настигшей наших пращуров, – прорыв в познании, ставший проклятием. Люди поняли, что они смертны, и обрели себе на горе новые, по сути ненужные способности, которыми мало кто из них мог правильно воспользоваться. Бытие по латыни – «генезис». Тот же корень, что в слове «генетика». И суть та же самая…

– Но это действительно был прорыв, – сказал Перейра. – Я про генетику.

– Прорыв в те сферы, куда вторгаться было совсем не обязательно. Да и не нужно. Больше того. Хваленая уникальная человеческая способность осознавать свое «я», похоже, фикция.

– Допустим.

– Наша индивидуальность – это паталогия вроде нервного тика. Аномальная способность произвольно привязывать эпизоды своего физического существование к событийной памяти. Вот и все чудо нашей разумной человеческой природы… Мутация, породившая иллюзию.

– Но она-то и дала нам преимущество перед неразумными предками. Преимущество, закрепившееся и передавшееся по наследству.

– Разумеется, – согласился я. – Таков принцип естественного отбора. Самообман, конечно, был полезен для вида, иначе бы не закрепился как наследственный признак.

Самка богомола пожирает своего партнера, это идет ей впрок. Но хорошего в этом мало. В общем, все шедевры Леонардо да Винчи я с радостью обменял бы на счастливое неведение, в котором жили мои неразумные пращуры. И стал бы частью природы. А не взломщиком с Каиновой печатью.

Мы секунду-другую вслушивались в ночные звуки, проникавшие внутрь сквозь раскрытые стеклянные створки. Сердце у меня противно стучало, гулко и часто.

– Трудно, наверное, жить с таким настроением, – сказал Перейра, – беспросветный пессимизм.

– Это не пессимизм, – сказал я. – Всего лишь логические выводы из прошлого на основании общеизвестных событий. И от завтрашнего дня я не жду ничего, называйте меня хоть оптимистом, хоть пессимистом.

– Вы все еще верите, что определенные кусочки нервной ткани – это главные вершители человеческой жизни?

– Да, конечно. Я говорю не о статичной клетке или группе нейронов, а об их динамическом взаимодействии. О химической или электрической активности.

– То есть о сугубо материальном, физическом воздействии.

– Ну да. Все наши иллюзии, мечты, абстрактные образы искусства или больного воображения – вещи иллюзорные и похожие на волшебные грезы. Все эти красоты проклюнулись из горсточки клеток, не совсем корректно сгруппировавшихся. Тем не менее они остаются клетками, реальной субстанцией, обладающей реальной массой.

– Тут я полностью с вами согласен. Парадокс психиатрии, – голос Перейры стал менее суровым. – То, что нам кажется мыслью или чувством, на самом деле, похоже, лишь функция материи… о чем вы так ярко пишете в своей книге о немногих избранных.

Я не ответил. Говорить о «Немногих избранных» не хотелось.

У Перейры был усталый вид, но, вероятно почувствовав свое преимущество, он никак не хотел угомониться.

– С такими установками жить очень сложно, не так ли? – спросил он. – Полагаю, это вынуждает целиком и полностью сосредоточиться на себе?

– Правильно полагаете, – признал я. – Живу сам по себе и для себя. Я старался добиться контакта с близкими мне людьми. Я изо всех сил старался быть альтруистом. Потратил на это долгие годы.

– Я помню несколько весьма трогательных фрагментов из вашей книги, где описано…

– Все это чушь, чудовищное заблуждение. И главное – антинаучное.

– Поэтому вы так удручены и ожесточены?

– Нет, не поэтому. Я удручен тем, что принадлежу к классу неполноценных существ, которые возникли в результате кошмарной мутации. Катастрофической ошибки природы. А теперь я пошел спать. Доброй ночи.