тело будто бы обволокло, обтянуло какой-то клейкой массой, схожей с невесомой резиной, быть может, скоро наступит момент, когда он не только ходить, а и дышать, разговаривать не сумеет, не сумеет даже шевелиться; обеспеченность несостоявшихся зэков спеленала его, он пошел по пути наименьшего сопротивления, занялся уничтожением самого себя.

Во всем виноваты не баржа с ее странным уютом, не Фобос, давший ему крышу, еду и питие, — виноваты беды, травмы, усталость, раны, впустую проведенные в Чили годы, виноваты люди, которые послали его сюда, в неведомую страну, совсем не страдавшей такой чертой характера, как гостеприимство.

Надо было что-то предпринимать, делать что-то, а делать ничего по-прежнему не хотелось, — он просто не мог стать самим собою, не мог заниматься тем, чем занимался раньше — перебирать двигатели, ремонтировать ланчи, менять сопревший такелаж, чинить навигационные приборы, — было впечатление, что все это осталось в прошлом и никогда уже не вернется, Москалев переродился, стал другим человеком…

Он, как и прежде, принимал участие в вечерних посиделках, вел беседы с Фобосом и Гаджиной, пил вкусную бормотуху и обсуждал события, увиденные на экране телевизора, ощущал, что опускается все ниже и ниже и в один из таких сладко-мутных похмельных дней понял, что скоро сдастся совсем, поплывет по течению и погибнет.

25

Неожиданно возникший на острове Юрий Лурье стал его палочкой-выручалочкой и на этот раз, судьба словно бы специально столкнула их на одной дорожке на берегу залива — Лурье как из-под земли вытаял, улыбающийся, круглый, с хмельными ищущими глазами, распахнул руки широко и выбил из короткой, модно остриженной бороды изумленное:

— Ба-ба-ба!

Геннадий, у которого эта встреча так же вызвала удивление, встряхнула, — в том же движении выбросил руки в стороны:

— Тесен мир!

— Ба-ба-ба! — повторил Лурье.

— Ба-ба-ба-ба! — поддержал его Москалев.

Они обнялись, несколько секунд стояли молча, словно бы не могли говорить, только что-то хлюпало у них внутри, словно бы отказала какая-то вентиляция или лопнул некрупный внутренний шланг, артерия или вена, но потом кто-то (скорее всего, Всевышний) навел порядок в их душах, они расцеловались и откинулись друг от друга.

Вроде бы и не были они близкими людьми, Лурье и Москалев, тесно не общались и по душам особо не говорили, а вот ведь как — роднее друг друга у них сейчас не было никого, даже отец с матерью находились дальше, да и не вспоминали они сейчас родителей, — ни один ни другой.

— Занесло тебя, однако, Геннадий, — Лурье, острым оком окинув окрестности, баржу, мрачным скелетом припаявшуюся к берегу, застывшее невдалеке старое каменное изваяние, провалившееся в землю — вполне возможно, сработанное теми же мастерами, что вытесали из серого камня 593 огромных статуи на острове Пасхи, — повел подбородком в сторону баржи: — Здесь живешь?

— Здесь.

— Знаю я эту пристань тела человеческого, ночевал тут однажды.

— Ну, Юра, там не только бренные тела обитают, но и дух. В этом я убедился, когда кое с кем побеседовал.

— Естественно, под стопку чего-нибудь мутного и вкусного…

— Ага. Это совершенно естественно. Нравы на барже, как во Владивостоке на Миллионке: приходишь пустым, сухим, но ни в чем себе не отказываешь… Уходишь мокрым, сытым, пьяным и довольным жизнью.

Лурье подальше откинулся от Геннадия, пробежался по нему все замечающими глазами:

— Выглядишь неплохо… Хвалю, — он одобрительно хмыкнул. — У меня в Москве был приятель Виталька Герштейн, в милиции работал, так жена каждое утро давала ему в руки мятый рубль и говорила: "На тебе, Виталий, деньги и ни в чем себе не отказывай". Он брал рубль и уходил. Вечером приходил сытый, пьяный, довольный собой, с трешкой в кулаке. Протягивал ее жене: "На тебе, Софочка, три рубля на цветы. Спасибо тебе, что ты у меня есть, такая хорошая…"

Такие встречи, как с Лурье, могут изменить климат внутри человека; огляделся Москалев и увидел детали, которые еще двадцать минут назад не видел, — смотрел в упор и не замечал; на берегу были и небольшие, с ладонь величиной крабы, копошившиеся в радужной пене, выброшенной на берег, и разноцветные мокрые камни — драгоценная несметь, растянувшаяся на несколько пустынных километров, и оглаженные волнами деревяшки, смахивающие на лики древних ацтекских богов… Господи, да не только это было, нужно лишь всмотреться и понять, что в мире сохранились и тепло, и радость, и богатство, какое бы зло оно ни приносило, и вера…

— Я знаю, о чем ты думаешь, Гена.

— О чем?

— О том, что на хрена козе баян.

— Я все понял, — проницательно проговорил Москалев.

— А раз понял, то уходи отсюда скорее… Бегом. Эта баржа погубит тебя.

— Куда уходить?

— Да хотя бы на другой конец острова Чилоэ. Там тоже для тебя найдется место.

Покосившись на крабов, которые решили атаковать его башмаки, — видать, обувь понравилась им, вполне годилась для ужина (вместе с хозяином), Москалев с сомнением пожал плечами.

— Тут и бугор очень неплохой, — сказал он, — Фобосом зовут…

— Бугров тебе в жизни попадется еще много. Главное — сохранить себя. Ты должен сохранить себя, Гена. Хотя бы ради своего Валерки.

Геннадий почувствовал, как в спину ему, в хребет вцепилось что-то горячее, он согнулся, зашипел, с трудом продавливая воздух сквозь стиснутые зубы, — он словно бы стремился побыстрее выплюнуть из себя боль.

— Ты чего? — поинтересовался Лурье.

— Да к старым владивостокским болячкам прибавились болячки чилийские, здешние… Допекают, будь они неладны.

— Помню, помню. — Губы у Лурье сострадающе дернулись, опустились, образовав печальную скобку и некоторое время так и держались; Москалеву неожиданно сделалось жаль Лурье больше, чем самого себя, он не выдержал, опустил глаза на захватывающе красивую россыпь цветных камней, накрытых прибоем. — Помню, — снова проговорил Лурье…

Кое-какие болячки, нажитые Москалевым здесь, были ему известны, Геннадий о них рассказывал, но рассказывал не о всех. Да и говорить о них Москалеву вообще не хотелось.

Идти на баржу тоже не хотелось: с нее надо было исчезнуть, ни с кем не вступая в разговоры, даже с Фобосом. Забрать пакет с бритвенными, полубритвенными и прочими пожитками и раствориться в пространстве.

Боль, прилипшая к его спине, готовая свернуть человека в бублик, неожиданно попятилась и сдала позиции, Москалев выпрямился. Спросил:

— А что со шхунами, которые я привез с острова Пасхи? Ни тебя, ни француза я так и не сумел найти.

— Я знаю. Я в этом виноват — сказал Лурье. — Француз, человек легкомысленный, отказался от намерения создавать какую-либо промысловую компанию, шхуны продал и умотал в свой Париж. Я, Гена, остался на бобах, а вместе со мною и ты. — Лурье замолчал, виноватое лицо его