Он рвался за нами, будто обманутая тварь, и становился слабее, и замер. Мы вошли в дверь под аркой и оказались в покое по длине и ширине достаточном для представления, но зрителей в нем уместилось бы мало. Дверь задней каморки была открыта, и там на полу кучей лежали наши костюмы и маски.

В большом покое стояло кресло с высокой спинкой и мягкими подлокотниками, и больше в нем не было никакой мебели, ни единого предмета. Мы стояли в ожидании под взглядом управляющего, а двое стражников остались по сторонам двери, уперев древки алебард в пол. И вот теперь Мартин, который весь день безмолвствовал и смотрел перед собой тусклым взглядом, словно стряхнул с себя оцепенение. Взбодрила ли его мысль о представлении, я не знаю; представлять было для него соком жизни и, может быть, сулило принести облегчение от мук любви. А может быть, молчание лежало на нем слишком уж тяжким гнетом, но какой бы ни была причина, теперь он поднял голову и поглядел управляющему прямо в глаза.

— Ты тот, кто распорядился похоронить мальчика, — сказал он. — Ты заплатил священнику. Скажи нам, друг, из-за чего такая спешка? — Он помолчал, все еще не отводя взгляда от лица управляющего.

Потом сказал голосом полным презрения: — Или ты даже о таком себя не спрашиваешь?

И снова при этих словах мы подчинились ему, даже теперь, когда страх охватывал нас все больше, мы последовали за ним назад в Игру. Воинственный Стивен поднял голову и посмотрел на управляющего. Соломинка испустил свой рыдающий смех.

Лицо управляющего обмякло от удивления, что человек под стражей, да к тому же комедиант, посмел заговорить с ним так.

— Непотребный бродяга, — сказал он. — Тебя плетьми гонят от прихода до прихода, и ты смеешь обращаться ко мне столь дерзко? Ты мне жизнью заплатишь за это.

Прыгун захлопал в ладоши и закукарекал от смеха.

— Это ты повесил Монаха? — сказал он.

— В чем было его преступление? — сказал Тобиас.

Мы вновь вернулись в Игру и принялись задавать ему вопросы, будто и он исполнял в ней свою роль, а потому был обязан отвечать. Теперь, пребывая на грани отчаяния, мы дали волю нашим языкам. До сих пор мы не позволяли угаснуть надежде, выискивая то, что было обычным. Комедиантов иногда призывают представлять в залах замков и богатых домов — в конце-то концов, для того нашу труппу и отправили в Дарем. За ужином, когда хозяева дома и их гости пребывают в благодушии, их часто развлекают комедианты и менестрели. Но когда мы вошли в пустой покой с единственным креслом, стоящим там, как престол Судии, наша скудная надежда выпотрошилась и угасла: долее мы не могли гнать мысли о том, в какой мы опасности.

Рука управляющего лежала на рукоятке кинжала, но мы знали, что он его не обнажит. По-своему он был беспомощен не менее нас. Как бы он поступил с нами, не знаю, но в этот миг дверь открылась, два стража вытянулись, грохнув древками алебард по каменному полу, и вошел лорд Ричард де Гиз.

Он сменил бархатную мантию на подбитый ватой халат красного цвета, а на голове у него была шапочка из той же ткани с черной кисточкой сбоку. На левом запястье у него сидел сокол в колпачке.

— Поставь стражников за дверью, Генри, — сказал он. — Так, чтобы они услышали, если их кликнут. Потом вернись и встань за креслом.

Управляющий направился к двери исполнить приказание, а его господин в первый раз окинул нас взглядом.

— Так, значит, — сказал он, — вы комедианты, о которых я слышал.

Его глаза медленно скользили по нашим лицам. Они были бледно-голубыми, с тяжелыми веками, и взгляд их, пристальный и жесткий, выдерживать было трудно. На нем не было ни единой драгоценности, ни единого украшения. Шапочка плотно прилегала к вискам и придавала длинному тонкогубому лицу выражение безразличия и суровости.

— Что же, посмотрим, каково ваше искусство, — сказал он.

Когда он опустился в кресло и управляющий встал сзади, он махнул нам рукой.

— Ваш хлам должны были сложить в каморке, — сказал он. — Можете начинать.

Мартин отделился от нас и отвесил поклон.

— Милорд, нам оказана великая честь, и мы постараемся угодить тебе, — сказал он. — С твоего дозволения мы думаем показать тебе Игру о Рождении Господа Нашего, как подобает этим дням.

Длинное лицо осталось каменным. Наступило молчание, затем послышался голос, все такой же медлительный и размеренный:

— Я призвал вас сюда не для того, чтобы вы делали из моей веры потеху. Я желаю увидеть Игру о мертвом мальчике. Генри, как было имя мальчика?

— Томас Уэллс, милорд.

— Хорошо, именно так. Я желаю увидеть Игру о Томасе Уэллсе.

Ничего другого мы не ожидали, но у меня оборвалось сердце. Теперь Мартин снова удивил и вернул нам наше мужество. Он сделал итальянский поклон, каким комедианты пользуются для преувеличенных учтивостей интриганов и слуг-предателей, — туловище наклоняется низко-низко, правая рука движется слева направо пологой дугой.

— Как милорд изволит, — сказал он.

Один за другим мы повторили его поклон, но у меня он получился очень неуклюжим, ибо он куда труднее, чем можно подумать, а я никогда в нем не упражнялся. Затем Мартин увел нас в каморку, где лежали наши Еещи, и мы оделись для наших ролей. Черного кошеля-убийцы мы не нашли, и пришлось обойтись кошелем поменьше, в котором Мартин хранил общие деньги. Времени для обсуждения у нас не было, и мы только поспешно согласились повторить все, как было до ухода Алчности, а тогда явится Вестник и расскажет о смерти Монаха, эту смерть мы представим как доказательство его вины и как символ Божьего правосудия, не допытываясь более, кто ее учинил, иными словами, кончим Игру так, как из благоразумия нам следовало бы кончить ее накануне. На это мы возложили нашу надежду, и была она очень слабой. О спасении девушки мы более не думали. Но никто из нас не знал, что Мартин поверил в невозможность спасти ее и потому более не заботился о собственном спасении.

Мы соблюдали наш уговор и представляли историю так, как решили, — представляли в мертвой тишине этой комнаты, где зрителями были только Лорд и его управляющий. Я думаю, никакие роли никогда не игрались прежде в подобной тишине перед подобными зрителями. Мне до боли не хватало шума во дворе гостиницы и на рыночной площади, смеха и выкриков зрителей и прочих свидетельств того, какие чувства ими владеют. В пустой комнате наши шаги звучали глухо, мы двигались туда-сюда, будто в медленном танце едва умерших перед Владыкой Погибших Душ на призрачном троне с соколом на запястье и с прислужником за спиной, готовым тотчас исполнить любое его повеление. Даже наши голоса вначале казались нам потусторонними, будто исходили они прямо из наших трепещущих душ. Но едва Томас Уэллс отправился в путь, мы предались нашим ролям и начали играть для самих себя. Тайна смерти мальчика все еще держала нас в обаянии. Это было третье представление, и мы усовершенствовались в наших ролях, во всяком случае, в первой половине Игры до появления Истины, которую опять изображал Стивен. Покрасить лицо времени у него не было, а белая маска полагалась Благочестию, и потому ему пришлось надеть толстую маску, склеенную из спрессованной бумаги и посеребренную. Из-за этой ширмы голос его звучал чуть приглушенно, но достаточно звучно. И играл он хорошо, лучше, чем в прежних представлениях, которые я видел: двигался торжественно и с величавым достоинством, сочинял свои двустишия без запинки.