блеска, придумав постановку столь же новую, сколь великолепную. Юлия Гирардон замечательно исполнила роль Золушки. В спектакле приняла участие мадам Дешамп-Жеин, поразительная певица и актриса, мадемуазель Эмелен стала нашим Прекрасным принцем, а великий Фюжер показал себя отличным артистом в роли Пандольфа. Именно он наутро после представления послал мне победную реляцию в Энгьен-ле-Бэн, выбранный нами с женой в качестве ближайшего к Парижу места, где можно было укрыться во время генеральной репетиции и премьеры.

Спектакль этот выдержал более шестидесяти представлений без перерыва, включая утренние. Братья Изола, руководители театра Тэте, позднее тоже представляли ее множество раз. И забавно, что столь парижскую по духу своему вещь прекрасно приняли в Италии. В Риме эту оперу играли три десятка раз, невероятная цифра! Из Америки прилетела каблограмма: «Золушку представили вчера.

Феноменальный успех». Предпоследнее слово почтовые служащие разделили пополам, так как оно было слишком длинным.

И вот мы уже в 1900 году, в памятные дни Всемирной выставки.

Едва я оправился от сладостных волнений, связанных с исполнением «Земли обетованной» в Сен-Эсташ, как тяжело заболел. Впрочем, именно тогда в Опере возобновились репетиции «Сида», его собирались вскоре возобновить. Сотое его представление состоялось в октябре того же года.

Париж выглядел необычайно празднично. Столица, одно из самых посещаемых мест в мире, стала теперь самим этим миром, ибо все народы словно назначили тут встречу. Здесь собрались все национальности, можно было услышать любой язык, толпа пестрела самыми разными костюмами.

Но если выставка и посылала что ни день в небеса миллионы этих радостных знаков, то, едва наступал вечер, вся эта огромная толпа стекалась отдохнуть от дневных впечатлений в открытые всем театры. Она заполняла чудесный дворец, построенный великим и дорогим нам Шарлем Гарнье, дабы прославить оперное искусство и возвысить танец.

Наш директор Гайар, навестивший меня в мае, в то время, когда я был серьезно болен, пообещал, что я буду находиться в его ложе на сотом представлении, которое он собирался дать и действительно дал в октябре. Тогда я и прибыл по его приглашению.

В вечер, когда «Сида» давали в сотый раз, публика бешено аплодировала мадемуазель Люсьен Бреваль, господам Салеза и Фредерику Дельма. Когда вызывали после третьего акта, Гайар решительно вытолкнул меня из ложи, несмотря на мое сопротивление.

Вообразите себе, дети мои, что творилось на сцене, в блистательном оркестре Оперы, в зале, набитой до самого потолка!

Глава 23

В зрелые годы

В Париже я очень страдал. У меня вдруг возникло чувство, что переход от жизни к смерти столь легок, столь полог этот склон, что мне досадно становилось возвращаться назад, к тяготам существования.

Пережив утомительные зимние холода, когда наступила весна, я уехал в наше старое жилище в Эгревиле искать на лоне природы великого утешения тишиной и одиночеством. Я забрал с собой довольно объемную корреспонденцию, состоявшую из писем, брошюр, свертков, которые мне недосуг было распаковать. Я предполагал заняться ею в дороге, дабы развеять скуку долгого пути. Я прочел несколько писем, развернул один из пакетов и воскликнул: «О нет! Довольно!» Там была театральная пьеса. Зачем же, размышлял я, театр так настойчиво меня преследует? Меня, который не хотел более для него писать! Я отшвырнул неуместную находку. Но затем, чтобы, как и говорил ранее, убить время, я из чувства противоречия пробежал глазами свиток.

Мое внимание, поначалу рассеянное и поверхностное, постепенно усиливалось, я незаметно втянулся в чтение настолько, что сам удивился, точнее сказать, испытал сильнейшее изумление. «Как, — воскликнул я, — пьеса без женской роли? За исключением молчаливого явления Пресвятой Девы!»

Если я сам был изумлен и ошеломлен, то как же должны были удивиться те, кто привык, что я вывожу на сцену Манон, Сафо, Таис и прочих прекрасных дам? Это верно. Но они забыли бы при этом, что лучшая из женщин, Дева Мария, должна была бы поддержать меня в этом намерении, как она милостиво сделала это по отношению к некоему жонглеру.

Едва я прочел первые сцены, как понял, что имею дело с творением замечательного драматурга, знатока старинной, средневековой литературы. Однако имени автора в рукописи не было.

Когда я обратился к своему консьержу, дабы узнать, откуда взялась таинственная посылка, тот рассказал, что автор оставил ему имя и адрес, но велел сообщить их лишь в том случае, если я возьмусь писать музыку к его произведению. Под названием «Жонглер Богоматери» было написано «миракль в трех действиях», что привело меня в восторг.

Мое обиталище, свидетель тех самых времен Средневековья, атмосфера, окружавшая меня в Эгревиле, сделали мою работу над произведением похожей на грезу. Когда партитура была закончена, настало время обратиться к моему незнакомцу. Я узнал наконец его имя и адрес и написал ему.

Вне сомнения, я был счастлив сделать это. Автором оказался Морис Лена, преданный друг, которого я знавал в Лионе, где он преподавал на кафедре философии. Лена приехал в Эгревиль 14 августа 1900 года. Маленький вокзал находился неподалеку от моего дома. Там, в моей комнате, мы разложили на столе (хочется верить, что этот знаменитый стол действительно некогда принадлежал великому Дидро) четыре сотни страниц оркестровой партии «Жонглера Богоматери» и его переложений для голоса и фортепиано. Лена был поражен и глубоко взволнован.

Вдвоем мы счастливо проводили время за работой. Однако нам было неизвестно, в каком театре согласятся ставить эту пьесу.

День выдался солнечным. Природа чаровала ароматами, окрестные поля золотились, луга были усыпаны цветами, мы шли рядом, вместе — все это снова и снова говорило об исключительном нашем счастье. Таком, что стоит вечности, как утверждала поэтесса Даниэль Лесюэ. Посреди белеющего цветами луга мы вдруг вспомнили, что завтра 15 августа, праздник Богоматери, воспетой в нашем творении.

Так как у меня никогда не было пианино, а в Эгревиле — в особенности, я не имел возможности удовлетворить любопытство моего дорогого Лена, желавшего услышать музыку к той или иной сцене.

В час вечерни мы прогуливались рядом с почтенной старой церковью. Издалека до нас доносились звуки стоявшей в ней маленькой фисгармонии. Мне пришла в голову сумасшедшая мысль. «А что, — сказал я, — если я предложу вам, дорогой друг, нечто, что трудно сделать в этом святом месте… Однако можно было бы попытаться. Что если бы мы вошли в церковь в тот момент, когда она опустеет и свечи в ней погасят, и я сыграл бы вам на этом маленьком органе отрывки из нашего «Жонглера Богоматери»? Не был бы это момент божественного откровения, память о котором навеки осталась