я больший бродяга, чем ты. Так что жди письма от меня. Как только осяду, настрочу или телеграмму отобью.

Теперь Коспан немедленно сел за ответное письмо, радуясь возможности установить связь с другом, уже само присутствие которого на земле поднимало его жизненные силы.

Месяца за два до этого письма Коспана пригласили в районное отделение госбезопасности. Молоденький, лет двадцати двух, лейтенант попросил его рассказать о годах плена и «вообще, пожалуйста, всю вашу историю».

Коспан начал нехотя: не очень-то интересно в сотый раз долдонить одно и то же, — но лейтенант слушал его, как мальчик слушает интересную сказку, глаза его блестели иногда неподдельным волнением, и Коспан не заметил, как сам разволновался.

Лейтенант смотрел на него широко раскрытыми глазами и лишь раза три при упоминании имени Гусева, словно спохватившись, задавал дополнительные вопросы. Когда Коспан кончил, ему даже показалось, что тот еле подавил тяжелый вздох.

— Все, что вы сказали, нужно изложить на бумаге, — сказал он прерывающимся голосом, — и поподробнее пишите о Гусеве.

— А это зачем? — спросил Коспан, насторожившись.

— Это нужно ему самому. Понимаете, ваши слова в точности совпадают с его показаниями.

Лейтенант улыбнулся, очень довольный, словно оправдались и его собственные предположения.

— Не можете ли вы дать мне адрес Гусева? — быстро спросил Коспан. — Я уже давно ничего о нем не знаю.

— Точного его адреса у нас нет, — развел руками лейтенант. — Он где-то в Карагандинской области. Вообще, положение его неплохое, но… — он осекся, видимо, сообразив, что излишне разоткровенничался, и нахмурился. — Учтите, этот разговор отсюда выйти не должен.

— Понятно, — пробормотал Коспан и опустил глаза. Голос лейтенанта вновь дрогнул.

— To, что ваше место захватил Жаппасбай, несправедливо. Мы этого так не оставим. Я доложу по начальству.

Позже Коспан раза три встречал молодого лейтенанта, Тот всякий раз останавливал его, расспрашивал о жизни, о разных пустяках. Разговор о Жаппасбае он старательно обходил. Молчал и Коспан. Он понимал, что лейтенант чувствует себя виноватым.

«Видно, и так ему влетело от начальства за тягу К справедливости, — думал Коспан. — Ну ничего, мне не привыкать — все выдюжу и стерплю».

Но вскоре выяснилось, что всего стерпеть он не может. Жаппасбай, которого он считал лишь тупой скотиной и грубым доносчиком, оказался к тому же ловким махинатором. Особенно беззастенчиво он обманывал стариков и старух.

Расценки сырья он устанавливал сам, как говорится, «на глазок». Принесет какой-нибудь старик килограммов сорок шерсти, он выдает ему осьмушку чаю и три метра ситца. Сдаст старуха коровью шкуру да сотни две яиц — получает одну подметку.

На недовольных он дико орал. Как ни странно, на него никто не жаловался, аулчане лишь прозвали его «Узкая мера».

— Слушай, Жаппасбай, ты кончай лучше свои штучки! — сказал ему как-то Коспан. — Кончай обманывать стариков и старух. Иначе…

В первый момент Жаппасбай испугался. Голова его ушла в плечи, глазки забегали, как мыши в клетке. Потом к нему вернулась обычная наглость. Глумливо усмехнувшись, он спросил Коспана:

— Ну, и что будет иначе?

— Попробуй сам догадаться, ублюдок! — рявкнул Коспан.

Свирепо сверкнув маленькими глазками, Жаппасбай придвинулся. У него был вид хищника, у которого отняли наполовину растерзанную добычу.

— На кого это ты клевещешь, пащецки шапиен? Кто тебе поверит? Кому доверяет правительство — всяким там шапиенам или своему правому оку?

На следующий день Коспан не вышел на работу. Работать под началом этого мерзавца он не мог, а наказать его у него не было сил…

14

Хлопья снега превращаются в мелкие колющие крупицы. Снова начинает пылить поземка. Края шубы и сапоги с войлочными чулками занесены снегом.

Коспан не помнит, сколько пролежал на этом месте. Мерзкая ледяная дрожь прошла, сейчас по всему телу разливается приятное усыпляющее тепло. Блаженное полусонное состояние, весенняя благодать. Коспан прикрывает глаза, чередой тянутся приятные видения.

Весна… Это время года он любит больше всего, с каждой весной он оживает. Больше всего в чабанской его работе ему нравится эта пора окота.

Овцы казахской породы ягнятся рано. Уже в начале апреля вся кошара заполняется шустрыми маленькими существами.

Роды бывают нелегкими. Овца хватает ртом воздух, бока ее раздуваются, но вот наступает этот миг, и измученные, закатившиеся глаза уже влажно блестят жадным материнским инстинктом.

Овца взбрыкивает, поднимается с места, раздувая ноздри, нежно облизывает новорожденного. Коспан тепло смотрит на эти крохотные существа, выкарабкивающиеся из еще горячих, дымящихся последов. Еще слепые, не обсохшие как следует, они встают на шаткие ножки и тоненько, дребезжаще блеют, оповещая мир о своем рождении. Проделав это, ягненок тут же безошибочно тычется носом в вымя матери.

У овцы казахской породы материнское чувство развито чрезвычайно сильно. Когда от нее уносят ягненка, она бежит следом и жалобно блеет, а потом долго ходит, как потерянная.

Коспан уносит ягнят в утепленный сенник. Теплые и влажные, они брыкаются, тычутся мордочками ему в грудь. В сеннике особый запах ягнячьего помета. С утра до ночи носит Коспан ягнят на руках одного за другим — овцы ягнятся как по команде. Никогда Коспан не испытывает большего удовольствия от своей работы, как в эти дни. Он чувствует себя, как повар, колдующий в этом вареве молодой зарождающейся жизни.

Весны не остановить. Она прорвется сквозь ледяные стены, проторит путь в самых высоких заносах, и даже ее первое робкое дыхание уже непобедимо.

Коспан вспоминает свою первую чабанскую весну. Та весна как будто заново раскрыла перед ним смысл жизни.

После того как стычка с Жаппасбаем лишила его работы, Коспан резко изменился. Безвольно опустив руки, он сидел дома с утра до ночи. Жанель тайком горестно вздыхала, глядя на согбенную фигуру мужа. Каждое утро она, не говоря ни слова, отправлялась на работу. Лишь через неделю осторожно спросила:

— Что ты думаешь насчет работы, Коспан?

Он не ответил, но долго, сурово смотрел на нее. На лице его было написано: «Ну вот, и ты теперь… теперь твоя очередь… выходит, что и тебе я уже не нужен…»

Она не отвела взгляда. Знала, о чем думает Коспан, и ей было больно. Они всегда понимали друг друга почти без слов, и сейчас Жанель только молча покачала головой.

Тогда Коспан вскочил. Жалость к жене, злость на себя за несправедливые подозрения всколыхнули его. Он заговорил отчаянно и горячо, словно вдруг лопнул гнойник, набухавший все эти месяцы в душе:

— Не могу я больше, Жанель, не могу! Не знаю, что делать! Нет мне места под этим небом! Говорят ведь, что умная собака не показывает людям своего трупа… Вот и