— Тот Яхо был известен тем, что никогда не задает вопросов, — задумчиво сказал Джонсон, потирая виски: похоже, и у него болела голова. — Как я понял, этот такой же.

Питер только плечом дернул с досадой. Обсуждать достоинства сомнительного ювелира ему не хотелось. Вообще ничего не хотелось обсуждать.

— Помните дупло, в которое Мэри спрятала для Хлои шкатулку моего деда? Я бы сейчас забрался в него и уснул. Лет на триста. Чтобы проснуться тогда, когда вся эта фигня уже закончится.

Джонсон насмешливо хмыкнул, но видно было, что и ему не по себе.

— А вы что, Джонсон? — через силу спросил Питер, сворачивая к Брикстону. — Вас что тревожит?

— Не знаю, милорд. Я вам уже говорил. Это ощущение, как будто время стремительно идет к концу. Как будто в песочных часах уже почти не осталось песка. Последние песчинки утекают. Я прямо чувствую его — время. Убегающее, утекающее…

Он замолчал, а из багажника донесся тяжелый вздох.

Выйдя из машины у ювелирного магазина, Питер вдруг по какому-то странному наитию открыл дверцу багажника. Джереми высунул из-под одеял голову в белой шапке и посмотрел на него так, словно…

Он словно со мной попрощался, подумал Питер, подходя к двери.

Девушки за прилавком встретили их как старых знакомых. Словно по волшебству появившийся из-за портьеры мистер Яху только приподнял брови, похожие не мохнатых гусениц, и сделал приглашающий жест.

— У вас снова драконье золото? — спросил он. — Или нужно что-то еще?

Не говоря ни слова, Питер положил перед ним на рабочий стол кольцо.

— Хотите продать? — на глазу ювелира сверкнула невесть откуда взявшаяся лупа.

— Камень разбить, оправу расплавить. Что останется, заберете себе.

Сдвинув лупу, мистер Яху посмотрел на Питера, словно стараясь припомнить что- то забытое.

— Сумасшедший дом, — сказал он по-русски, но ни Питер, ни Джонсон его не поняли.

Повязав поверх костюма рабочий фартук, ювелир сел за стол и потянулся за щипчиками, чтобы вытащить из оправы камень. «Не надо!» — хотел крикнуть Питер, но тут тоска и тревога залили его с головой, как соленая морская волна…

[1] Имеется в виду мост Валантре через реку Ло. Существует легенда, что он был построен благодаря сделке архитектора с дьяволом.

[2] Примерно 86 кг

Стемнело. Весь день то начинался, то прекращался мелкий холодный дождь, но к вечеру небо расчистилось. Из-за деревьев карабкалась огромная голубая луна.

Мы сидели в покоях аббатисы, дожидаясь ее возвращения с вечерней службы. Тони, как обычно, что-то жевал. Все, что он ломал, разбивал и пожирал, разумеется, через какое-то время восстанавливалось: кольцо Отражения и его двойник работали, как идеальная ремонтная бригада.

— Когда мама умерла, мне пришлось разбирать ее вещи, — сказала я, обращаясь даже не к Тони, а куда-то в пространство. — У нее было очень много фотографий. Кого-то из тех, кто был на них изображен, я знала, но большинство — нет. И даже то, что почти все снимки были подписаны, ничего не меняло. Просто какие-то люди. Для мамы они что-то значили, раз она хранила их фотографии. Для меня — ничего. Но я не могла собрать их и выбросить. Вот просто рука не поднималась. Мгновения чужих жизней…

— Я понял, что ты хочешь сказать, — горько усмехнулся Тони. — Все, что случилось после ювелирной мастерской, — это порванные и выброшенные фотографии.

Я замолчала. Конечно, мои мысли продолжали течь непрестанным потоком, но это скорее были чувственные ощущения, не оформленные словами, и Тони уже не мог их слышать.

Мы с ним словно сидели в зале ожидания. Один из нас уезжал, другой оставался, мы уже попрощались и теперь не знали, чем заполнить пустые часы до окончательного расставания. Обычно в такой ситуации уезжающий мыслями уже в будущем, в другом месте, а остающийся тоскует. Но сейчас все было так — и не так.

Я не представляла, как все произойдет, но еще несколько часов — и мы снова будем в своем мире. В своих телах. Снова увидим и узнаем друг друга — такими, какими любили и все еще продолжаем любить. Но это уже ничего не значит.

— Меня как будто проклял кто-то, — сказала я, и Тони вздрогнул при слове «проклял».

— Я, наверно, обречена прощаться с теми, кто мне дорог. Резать по живому. Только потому, что оба знаем: надо сделать это сейчас. Потому что потом будет еще хуже.

— Как странно, — помолчав, сказал Тони. — Мы вернемся в тот момент, который для всех людей на свете будет настоящим. И только для нас — прошлым. Не Отражением, а именно прошлым. To, что мы уже пережили. И можем… нет, должны изменить. И дальше, больше года, будем жить в прошлом. Меняя его так, как сочтем нужным. И никто этого даже не заметит.

— А что мы скажем Маргарет? И Питеру?

— А зачем врать? Лучше рассказать все как есть. Им обоим.

— А Люси?

— Люси? — переспросил Тони. — Не знаю, Света. Может, лучше это решить Питеру?

«Я уезжаю в дальний путь, но сердце с вами остается…»[1]

А еще я пыталась, но никак не могла отогнать мысль обо всех тех детях, которым осталось жить несколько часов. Кто-то из них еще даже не родился, а кто-то уже учился ходить, говорить. И среди них — Мэгги… Они не умрут — просто исчезнут, как будто никогда и не было. Их никогда не было… Не было…

— Я чувствую себя убийцей, — ответил моим мыслям Тони. — Я еще никого не убил, только собираюсь. Но жду этого, как будто на казнь поведут меня. И не представляю, как жить дальше.

— Я тоже, — прошептала я. — Не представляю, как жить без тебя. Не представляю, как жить с тобой. Не представляю, как жить вообще.

Дверь открылась неожиданно. Я замерла, Тони вскочил.

Мать Алиенора вошла в сопровождении той самой девочки-послушницы, будущей хранительницы кольца Жизни, которая повсюду ее сопровождала. По сценарию, она должна была помочь аббатисе раздеться и лечь в постель, но мать Алионора отстранила ее, и девочка послушно замерла.

— Пора идти, — сказала аббатиса. — Энтони, возьми факел.

Мы вышли за ограду монастыря, никого не встретив по пути. Ветер усилился, деревья гнулись и стонали. Тони плотнее запахнулся в плащ, мне тоже стало холодно — еще холоднее, чем обычно. На небе не было ни облачка, столько звезд я, наверно, никогда еще не видела. Но они меркли в пугающем великолепии полной голубой луны.

Тони шел впереди, освещая нам путь, мать Алиенора подсказывала, когда надо было повернуть. К моему удивлению, стопятнадцатилетняя старуха двигалась легко и проворно, ни в чем ему не уступая. Мне же приходилось, как обычно, то обгонять их, то отставать.

Сначала они шли по дороге, потом напрямик через поле, увязая в мокрой, раскисшей земле. Казалось, это продолжается уже очень долго, но очертания обители все так же темнели на горизонте.