– Везет вам, ребятки. Не то, что в начале войны. Теперь ордена и медали прямо, как из этого… из рога изобилия, сыпятся. Особливо на штабных.

– Так мы ж, Демьяныч, пехота, мы ж на передке…

– А я что… Я насчет тебя, Сашка, и не возражаю. Заслужил… Заслужил… Просто ему повезло. А вот Витька Голубев погиб…

Шерстов Костя ранен…

Москвичей в их роте было трое, все из одного пополнения. Они с Витькой 1927 года рождения, Костя постарше. Он по «броне» на заводе работал, потом что-то там у него стряслось: на смену опоздал или еще что, в общем, «бронь» сняли и – в армию. «Я, – рассказывал Костя,– нарочно все так устроил, чтобы на фронт попасть: иначе с завода не отпустили бы».

Сдружились они еще на призывном пункте, когда всех троих как закончивших десятилетку хотели отправить в военное училище. Они ни в какую: пока учиться будут, фашистов без них разобьют. А Костя в курилке заметил: «Станешь кадровым офицером – тяни потом всю жизнь армейскую лямку». В общем, оставили их в покое – на фронт, так на фронт. Довелось им, как говорится, и одной шинелькой укрываться, и кусок хлеба делить, и нелегкое военное дело вместе постигать. Эх, хорошие были ребята!.. Хотя… Костя ведь жив! Обязательно надо разыскать его!

И Полунин его разыскал. Сделать это оказалось быстрей и легче, чем он думал. Костя лежал в госпитале, находившимся всего в тридцати километрах от места, куда их часть отвели на отдых.

В исхудавшем парне на койке он не узнал Костю, пока тот не поднял на него взгляда знакомых серо-стальных глаз. Они сразу же изумленно округлились, но этого Полунин уже не заметил, потому что всем существом своим оказался прикован к медсестре, бинтовавшей Косте руку. «Лена! Леночка! Сестренка родная!» – подпрыгнуло сердце в радостном узнавании, и Сашка выдохнул:

– Вот так встреча!..

Только тогда Лена оторвалась от перевязки. Глаза ее блеснули, и она тихо улыбнулась:

– Саша…

И чего только не происходит на войне?! В ряду всевозможных чудес эта встреча могла бы показаться заурядным случаем. Но, с другой стороны, любая желанная встреча – всегда улыбка провидения, подарок судьбы и значит – немного чудо, а в круговерти войны – чудо особенное.

Саша и Лена не виделись три года. В последнее время даже писем не получали друг от друга: у Лены сменился адрес – ее перевели из медсанбата в госпиталь, а Саша ушел в армию. Они, конечно же, списались бы, нашлись. Но это случилось бы потом… А пока была неизвестность, повседневная тревога, терзавшая душу.

У Лены и Саши родители были геологами. Они погибли в тайге еще в тридцатые годы. Бабушка, мамина мама, стала для них всем. Когда Лена уезжала на фронт, Сашке было четырнадцать, а когда умерла бабушка – пятнадцать. Но он не раскис, не сдался, даже школу сумел закончить. Он вообще оказался стойким парнем.

Костя давно заметил: есть такие люди, которым безоговорочно верят и подчиняются, даже если они не назначены руководить. И происходит так потому, что они честней, справедливей, смелее других (окружающие чувствуют это всегда, как и то, чем обделены сами). Сашка Полунин был из их числа, и Костя гордился дружбой с ним. Но теперь, глядя на него и Лену, он ощутил вдруг… злость к Полунину. От внезапного осознания того, что чувство это – не скороспелый плод ревности, а давно и тайно созревший плод души, Шерстову стало не по себе. Выходит, суть его ему неведома? Разве такое возможно? И чего же тогда ждать еще?

Эти мысли ослепили, как молнии из туч. Но все рассеялось в чудесное мгновение: оказывается Сашка Лене только брат!.. И радостно засияло небо, с которого лучиком сбежала светлая мысль: а ведь теперь ему можно рассчитывать на особое Ленино внимание – он же друг ее брата!.. Ко всему прочему, вон, Сашка говорит, его скоро медалью «За боевые заслуги» наградят. И вообще, с чего он решил, что ненавидит Полунина?!

Вечером, уже после отъезда Сашки, Лена заглянула к Косте в палату. Зашла не за чем-нибудь, а просто так. И на следующий день опять…

Шерстов угадал: то, что он друг ее брата, сыграло свою роль. Но он не ошибся и тогда, когда понял – Лене с ним интересно. Почти ровесники, они часто вспоминали Москву, довоенную жизнь, детство, протекавшее на одних и тех же улицах. Общаясь с Леной, Шерстов как бы раздваивался: один внимательно вел беседу, другой – сладко умирал… От близости к ней – почти касания – теплого ее запаха, легкой, как бабочка, улыбки, красивых зеленых глаз. Они притягательно блестели. И начинали по-особенному светиться… с появлением Лифшица. Черт бы его побрал!

Нет, Шерстов, конечно, оставался ему благодарен, однако… Лифшиц, по правде говоря, уже в годах. И вроде бы женат. Зачем ему Лена? Как-то нечестно получается. И ведь он даже не скрывает своего отношения к Лене! Хотя, чего тут скрывать? Весь госпиталь и так знает об их отношениях.

Костя мучился, жил между отчаянием и надеждой, которая возникала вдруг от самого обычного Лениного взгляда или жеста и всегда оказывалась напрасной, но не мог изменить реальность: у Лифшица и Лены любовь, а он для нее только товарищ.

В тот день начальник госпиталя вручил ему и еще нескольким раненым награды. А вечером, по традиции, Шерстов обмыл свою медаль. Он еще помнил, как достал ее из кружки и приколол к лацкану халата, но что было потом – нет. Пить водку Костя не умел (когда было научиться?) а чистый медицинский спирт и подавно. Уж тут упомнишь…

«Нет, вспомнил!» – он открыл глаза, хотя давно не спал, и натолкнулся на лунную ночь в окне. На ее фоне ясно представилось, как Лена вела его к койке, ласково говоря и поглаживая по новенькой медали, как, укладывая, чмокнула в щеку и как улыбался, стоя в дверях, Лифшиц. Что– то горестно – сладкое наполнило его сердце и горячо вылилось на щеки.

Костя тихо плакал, изредка повторяя про себя: «Хорошо, что все спят».

– Так уж и все? – раздался голос от окна.

Посчитав, что это ему послышалось, Костя все-таки всмотрелся в темноту и… Он даже сморгнул пару раз и вытер рукавом глаза.

Нет, тот, кого Костя увидел, продолжал сидеть на стуле справа от окна, поблескивая металлическими пуговицами на одежде. Вскоре он проступил окончательно в лунном свете, лившемся из окна. Это был тот чиновник в вицмундире, который являлся Шерстову несколько раз – то ли в бреду, то ли во сне. «А, – догадался Костя, – значит, я и не просыпался».

– Ничего подобного, – сказал чиновник. – Вы бодрствуете верных четверть часа.

– Кто вы? – решился, наконец, спросить Шерстов.

– Я ваш дальний родственник… Недавно назначен опекать вас. Иначе говоря, ангел-хранитель. Слыхали о таких? Впрочем, в силу вашего атеистического воспитания, навряд ли.

Костя долго молчал, не смея верить в реальность происходящего. Вдруг за окном пролетела звезда; этот миг ее падения, словно игла, пронзил его отчетливым ощущением яви. И никуда из этой яви чиновник не исчез.