Афанасий тут же просыпается. «Нет, бога ради, — думает он, — какой еще прекрасный день, только этого нам и не хватало».

— Почем знаешь? — спрашивает он Федю.

— Баба моя говорит, что когда после дождя поют дрозды, опять к хорошей погоде.

А, ладно, бабские россказни, успокаивает самого себя Афанасий и смотрит на небо. Облака сгрудились. С божьего благословенья, должен бы пройти хоть один ливень, всем бы пришлось кстати, и мне, и растениям, земля уж измучилась от жажды, размышлял Афанасий, гордый своим состраданием. Пусть будет дождь, чтоб создания в раю земном жажду утолили, молился он про себя, притворным тоном праведника, готовый и сам поверить в эту молитву.

И в самом деле, по дороге к имению графини Аллилуевой их то настигал летний проливной дождик, то следом на некоторое время проглядывало солнце, так несколько раз. Около полудня они добрались до имения. Их хорошо приняли, но переговоры шли тяжело, графиня явно знала цену своему товару и просила в три раза больше, чем Афанасий изначально решил заплатить. Он попытался было снизить общую сумму, но графиня заявила, что в ее доме, старом дворянском гнезде, никогда не торгуются. Афанасий в ответ на это разыграл последнюю карту: встал, внешне готовый уйти ни с чем, — на что графиня реагировала контрударом, сказав, что уступит ему в цене, если он купит больше, испугалась, конечно, потерять выгодную возможность, лето и так уже близится к концу, и лед мог бы остаться непроданным. Договорились они, как это обычно бывает в таких делах, где-то посредине, каждый из них был уверен, что надул другого; хотя Афанасию все-таки не давала покоя сумма, которую он должен был заплатить, но ему некуда было деваться.

На телеги погрузили двадцать больших глыб льда, обернув их соломой и конскими попонами, и сразу же двинулись в путь. Отзвонили к обедне, Афанасий рассчитывал, что, если отправятся вовремя, то уже в тот же вечер он сможет передать товар помещику М. Груз, однако, был слишком тяжел, и они двигались медленно, Афанасию казалось, что ужасно медленно. Телеги скрипели, и лошади тянули хорошо, но с напряжением.

— А можно ли побыстрее, Федя, миленький, — спросил Афанасий, не успели они выехать со двора графини Аллилуевой.

— Тяжело, ваше благородие, очень тяжело. С лишком загрузились мы, а телеги ведь не новые, оси уж все потертые.

— Лошади ведь хорошие, Федя, миленький, подстегни, чуть быстрее, — уговаривал Афанасий голосом, дрожащим не от тряски, а от паники.

— Не могу, ваше благородие, так ведь можно вовсе все испортить.

И так они ползли долго, со скоростью усталого путника. А чтоб напасть стала еще больше — ведь спокон века хорошо бывает редко, и только, как говаривали наши деды, беда не приходит одна, — распогодилось. И ветер успокоился, та малая ночная и утренняя влага быстро испарилась, и солнце начало палить, бешено, как в дьявольском котле. Лед раскрывал свою истинную сущность, он становился водой. Сначала за телегами появился от отдельных капель прерывистый след, а потом потекла струя, которую уже ничто не могло остановить. Тщетно Афанасий гневно кричал, багровел лицом, хрустел пальцами, и плохим утешением ему было то, что с уменьшением груза лошади тянули все легче, а телеги двигались все быстрее. Его прибыль буквально утекала. Последний сребреник испарился как раз, когда они, ближе к ночи, въехали в ворота родной усадьбы. В последних солнечных лучах переливался лошадиный пот, и в разогретом воздухе стоял едкий запах мокрого полотна, когда-то закрывавшего лед. На глазах Афанасия блеснули две скупые, унылые слезы — от злости и утраты денег. Не любит Бог торгового люда, на каждый доход — два убытка, думал Афанасий, онемевший, с пересохшим горлом, сорванным от криков на возчика, и с таким выражением лица, какое случается от горьких лекарств.

Там, на веранде, сидя за столом один, плакал, гораздо щедрее, его меланхоличный собеседник, род людской с его нравами, Порфирий Петрович. Рано утром, неожиданно, не попрощавшись ни с кем, уехала в город Аня. Оставив только, у служанки, записку для Порфирия Петровича. Ее содержание может прочесть любой, склонившись над плечами главного героя. Написано там: «Порфирий Петрович, пусть Вас Бог простит за то, что Вы написали мне такое письмо. А я не смогу. С Богом. Аня».

Перевод

Юлии Созиной

Когда он вышел из автобуса, меня словно током ударило. Именно так. И пока я хватала ртом воздух, пока цепенело сознание, казалось, сейчас меня разнесет на мелкие кусочки, но нет, нет, секунду спустя я вновь пришла в себя, собрала себя воедино. Правда, выглядела я слегка простуженной, с хлюпающим носом после того, как ранним ноябрьским утром в течение двух часов пританцовывала и переминалась с ноги на ногу — ровно настолько запаздывал автобус из Женевы. Ветер со свистом носился по городу, лихо крутя в воздухе опавшие листья и пустые целлофановые пакеты. И почему он не полетел на самолете, как прочие участники симпозиума, подумала я, зачем он меня здесь тиранит, но ответ на этот вопрос прозвучал позже. Не намного. Почти сразу.

В руках я держала лист бумаги, на котором была написана его фамилия и звание — проф. Попович, — а чуть ниже, помельче, название учреждения: Центр экспериментальной психологии. Именно они послали меня встретить его, точнее, попросили сделать это, потому что я супервайзер в этом Центре, в вольном переводе эта должность означает «девушка за всё». Хм, Девушка… Давайте вы, сказали мне, вы все-таки посимпатичнее других, к тому же не знакомы с ним, так что не будет нужды изображать радость встречи и вспоминать былое.

Я и в самом деле не была знакома с профессором Поповичем, а только читала в многочисленных журналах статьи за его подписью, заключив, что его слава в профессиональных кругах распространялась по всей Европе со скоростью эпидемии свиного гриппа, и не беспричинно. Незадолго до войны, как раз когда я поступала в университет, он уехал на полугодовую стажировку в Швейцарию. А потом начались лихие времена, он там остался, сделал карьеру и за все эти годы ни разу не приезжал в Белград. Но здесь был жив миф о молодом, энергичном, высокомерном профессоре, завоевавшем международный авторитет, забывшем о том, где его истоки; все это ко мне не имело никакого отношения, его лекций я не слушала, меня учили другие и по-другому. И вот сейчас он приезжает на несколько дней в мир, чуждый ему, с какой стороны ни посмотри. Похоже, все именно так.

Его лицо было знакомо мне по фотографиям. Но, знаете ли, одно дело человек на фотографии, а другое — в жизни. Он прямо светился. Я не двинулась ему навстречу, никогда первой не подхожу к незнакомым. Он сам подошел ко мне.

Он вышел из автобуса, шагнул в сторону, чтобы уступить дорогу другим пассажирам, и обернулся. Я стояла в толпе тех, кто встречал друзей, родственников, знакомых, детей, любовников и любимых… Я ждала его, и в этом ожидании не было ничего интересного, я уже давно перестала чего бы то ни было ждать. Это было просто обычное ожидание. Приезжает откуда-то какой-то человек, и кто-то должен встретить его, как того требует порядок и диктуют приличия, и всё. Но, черт побери, жизнь удивляет нас только, когда нам начинает казаться, что больше ничего важного в ней уже не случится.