Филип взял с подоконника мятую пачку сигарет «Че-стерфильд», закурил. Кинул погашенную спичку в жестяную крышку от табачной коробки, служившей ему во время еды пепельницей, и кинул взгляд с высоты третьего этажа на Лиспенард-стрит.

Местный «Сохо» еще только начинал оживать поутру. Какой-то белесый малый в потертой кожаной куртке, сидя за рулем раздрызганного «фольксвагена»-пикапа, что-то вдохновенно заливал мусорщику у контейнера; в это время, в десяти шагах от них, владелец закусочной опорожнял бак с накопившимся за сутки мусором прямо на тротуар перед своим заведением. На углу здания «Междугородный телеграф и телефон» орали друг на дружку два пуэрториканца; на них, прислонясь к столбу светофора, пялился какой-то пьяница.

Филип улыбнулся, затянулся, глубоко вдыхая дым. И подумал: если что и может сравниться с прелестями странствий по свету — так это жизнь в Нижнем Манхаттане.

Когда наступал вечер, Лиспенард-стрит, как и весь «Сохо», преображалась, вселяя ужас в одних и буйное веселье в других. Прохаживались мужчины в туфлях на высоких каблуках, отлавливали клиентов, а когда и друг дружку, проститутки; то и дело звон разбитой бутылки, женский истошный крик. Неизменно и ночью, и средь бела дня сюда заруливали «мерседесы», «ягуары», BMW и укатывали, прихватив кое-что из творений местных художников, выставлявшихся в галерейках типа «Лео Кастелли», «Зонненабенд», «О. К. Харрис» или «Пола Купер», а то просто побывав у «Танцзала» и наведавшись к ресторану на Весенней улице, где кормят добротной пищей.

Филип отвернулся от окна, обвел взглядом огромное чердачное помещение с высоким потолком. Если смотреть от окна против часовой стрелки, по четырем углам идут: кухня, ванная, фотолаборатория и спальня. Там относительный порядок. В середине же чердака царила стихия перемещаемых с места на место многочисленных вещей — аппаратура, доски с резаками, фанерные задники, стойки для рекламных снимков, а также уйма имущества, накопленного за десяток лет. Аккуратно развешанные по белоснежным стенам фотографии в рамках, поблескивая в свете с потолка, лишь подчеркивали разгул беспорядка в центре. Попавших сюда впервые клиентов и покупателей обычно ошарашивал этот хаос, но удостоверившись в безупречности исполнения заказа, они забывали обо всем остальном. За четыре года обитания на чердаке Лиспенард-стрит Филип сумел уже трижды организовать персональную фотовыставку, выполнить сотни рекламных заказов и издать «Остановись, мгновенье!», единственный вошедший за последнее десятилетие в список бестселлеров «Нью-Йорк тайме» фотоальбом.

Именно он принес Филипу славу мастера. Здесь были собраны лучшие его работы, почти все — свидетельство его стремления поймать решающий миг в жизни человека. Фотография расстрела в Сайгоне имела явный успех, но были и другие, не менее впечатляющие: например, сделанный скрытой камерой портрет убийцы, выслушивающего смертный приговор; молодой отец, впервые взявший на руки свое новорожденное дитя; старуха, которую в кресле-каталке везут в операционную; экстаз любви.

Но была среди его работ одна, казалось бы, самая обычная, черно-белая, самая любительская по исполнению, которая вызывала постоянные споры критики: по залу аэропорта идет девушка лет восемнадцати, обернулась назад, куда ей уже не вернуться. Светлые вьющиеся волосы до плеч, нежный овал лица; в больших глазах, в изгибе губ крупного рта непостижимое сочетание горечи^ нежности, облегчения и какого-то глубоко затаенного страха. Филип ждал, когда она обернется, держал фотоаппарат наготове, понимая, что этот снимок станет последней и наверняка единственной памятью о ней. Подпись «Хезер. Орли, 1971» интриговала критиков, но на расспросы Филип отвечать отказывался.

И никто из видавших эту фотографию никогда не узнает, что для Филипа эта черно-белая «Хезер» и есть то самое остановившееся мгновение, последний взгляд любви, перевернувший всю его жизнь, что этот взгляд неотступно с ним все годы и что Филип вряд ли сможет его забыть.

Филип загасил сигарету, встал, потянулся. Уже почти полдень, но в последнее время жизнь течет в какой-то безвременной пустоте от заказа к заказу. Ничего хорошего, успех кружит голову; он забыл, что такое нищета. Мог позволить себе выбирать заказы, при желании мог вообще не работать по полгода, а то и больше, не нанося себе практически материального ущерба. О таком будущем он когда-то мечтал, но теперь эта жизнь его не радовала, пожалуй, даже удручала. «М-да, — думал он мрачно, — в самый бы раз теперь куда-нибудь на передний край!»

Филип прошел мимо ряда окон к спальне, натянул старые джинсы, майку. Судя по всему, сегодня опять будет невыносимая жара. Стояла настолько знойная для июля погода, что Филип с невольной тоской вспоминал про осенние ветры, про дождь.

Продрался через кавардак мастерской в кухню, налил себе кофе из кофеварки, снова вернулся к наблюдательному пункту у окна. Закурил очередную сигарету, сел, привалившись к косяку, раздумывая, как лучше спланировать сегодняшний день.

Конкретного заказа нет, потому выбор дел весьма широк: можно отправиться на Бродвей поснимать туристов, кто знает, вдруг попадется интересный материал; можно проглядеть накопившиеся негативы, этим уже давным-давно стоило заняться. Но ни одна из этих идей, как, впрочем, и всякие другие, Филипа особенно не прельщала. Он сердито смял сигарету.

Зазвонил телефон на перевернутом вверх дном ящике из-под молочных бутылок рядом с кроватью. Отражаясь от жестяных пластин на потолке, резкое дребезжание разносилось по всему чердаку. Филип смотрел на аппарат, прикидывая, спешить или нет до третьего звонка, пока не включится автоответчик. А, ладно: хорошие ли, плохие вести, не все ли равно? Спрыгнув с подоконника, он ринулся через мастерскую, выбирая свободный путь. Добежал как раз к третьему звонку, схватил трубку, плюхнулся на кровать, откинувшись к спинке.

— Алло! Филип Керкленд слушает! Заказчик или интересуетесь?

Молчание, только чье-то дыхание в трубке. Внезапно из ее глубины донесся вой автомобильной сирены, и немедленно Филип услышал этот же, только приглушенный, вой с улицы. Значит, тот, кто звонит, где-то поблизости.

— Некогда мне с вами дурака валять! Не назоветесь, кладу трубку! — рявкнул Филип.

Необычный стереоэффект сиренного воя оборвался, машина проехала. Филип услышал голос и тотчас почувствовал, как ладони у него покрываются потом.

— Филип! — сказал ее голос. — Ты узнаешь меня?

Сердце его учащенно забилось.

— Узнаю, — выдохнул он в трубку. Господи, сколько лет прошло, а до сих пор — она говорит, и как током…

Голос все тот же.

— Я из ресторанчика, рядом. Звоню узнать, дома ты или нет. Хотелось бы повидаться. Очень нужно поговорить.

— И мне, — сказал Филип, еще не осознавая до конца, что в нем сильнее — желание встречи или страх перед ней. — Позвони снизу, я открою дверь. Это на третьем этаже.

— Тогда до скорого, — сказала она и повесила трубку.

До скорого… прошло двенадцать лет… целая вечность. Та глянцевая, неподвижная,