черно-белая «Хезер. Орли, 1971», бросившая на ходу прощальный взгляд, все-таки обернулась и, ожив, нагрянула из прошлого.

2

Семидесятый год для многих стал началом краха иллюзий. Кошмары войны в Юго-Восточной Азии способны были помутить человеческий разум, уже не за горами был Уотергейт, на глазах поколения шестидесятых прежние мечты стали вязнуть в апатии, в безумном смятении, и само поколение терялось перед лицом жестокой действительности, о которой люди больше знать не хотели.

Для Филипа Керкленда семидесятый был памятен Парижем: возвратом к цивилизованной жизни после более полутора лет скитаний до одури по рисовым полям Вьетнама. Сам бы Филип оттуда не сбежал, убедил газетный шеф в Сайгоне, заметив, что эта война нечто вроде долгого пребывания под водой: начинают одолевать кошмары, и страшнее кошмара нет, если день и ночь чудится, будто вот-вот враг нащупает своим бамбуком тебя в траве или подкинет начиненный взрывчаткой велосипед. Хоть официально Филипу было предписано освещать лишь мирные переговоры, фактически ему разрешалось снимать что угодно: с самых первых шагов начальство высоко оценило способности молодого фотокорреспондента и охотно предоставило ему свободу действий.

Во Вьетнаме Филип научился прилично говорить по-французски, направление в Париж было кстати. Снял квартирку прямо над кафе, в доме без горячей воды, на левом берегу Сены. В джинсовой куртке, с парой видавших виды аппаратов «никон», Филип блуждал по улицам Парижа, изводя уйму пленки в надежде поймать неповторимый облик древнего, увядающего города.

Через месяц после приезда Филип увидел ее. Был зимний день; набродившись по промозглым улицам, закоченев от холода, он пил в кафе из громадной чашки жидкий, горький, обжигающий шоколад, любимое питье парижан. Он сидел в углу, в самой глубине, откуда хорошо была видна серая, чуть подернутая мглой улица.

В длинном лиловом пальто она ворвалась, как вихрь, с развевающимися волосами, рот растянут в улыбке, возбужденно переговариваясь на ходу со своей спутницей, девицей малозаметной. Сели через пару столиков от Филипа, заказали: «café crème» и «tarte aux pommes».[5] Судя по акценту, не француженки.

Как завороженный смотрел Филип на девушку с растрепавшимися волосами; облокотившись на узенький столик, она что-то шептала некрасивой, энергично жестикулируя. Ее темноволосая подруга, одетая не так броско, в скромном коричневом пальто, слушала и кивала, изредка вставляя слово без особых эмоций. Та, светловолосая с серебристо-серыми глазами, явно вела в их дуэте. Незаметно, под прикрытием газеты, Филип установил выдержку и диафрагму. Убедившись, что девушки в его сторону не глядят, он поднял «никон», мгновенно навел на резкость, чтоб успеть схватить самый выразительный кадр. И в тот момент, когда его палец нажимал на кнопку, девушка внезапно, будто что ее подтолкнуло, обернулась, глаза смотрели прямо в объектив.

— Qu’est-ce que vous faites?[6] — сказала она сердито.

Филип повел плечами, улыбнулся, с невинным видом произнес:

— Une photograph [7].

Уловив нетвердость его французского, девушка сдвинула брови, бросила:

— Bátard! [8]

Филип рассмеялся, шутливо салютуя, поднял чашку:

— Бан фук той!

Девушка от удивления раскрыла рот.

— Простите, что? — два слова, вырвавшиеся по-английски, выдали чисто бостонский выговор.

— Вьетнамский жаргон, нечто вроде: «Не заносись, пупсик!» — ответил он с усмешкой.

Она вспыхнула:

— Ты американец?

— Точно!

Сердитое выражение сменилось презрительным. Окинув Филипа взглядом, она съязвила:

— Хорош солдат, с такими патлами!

Филип выставил вперед руку без мизинца.

— Я фотограф. — И снова, не дав ей опомниться, нажал кнопку, чтоб схватить гримасу гнева у нее на лице.

— Мерзавец!

— Ой, смотри, нарвешься!.. Повторяю: не заносись, пупсик! Работа у меня такая, снимать…

— И вьетнамский прилично знаешь?

— Так, говорю… — пожал плечами Филип.

— Ты там был? — спросила она уже без иронии.

Подруга стала проявлять легкое беспокойство, очевидно, уже нарывалась с ней на подобное, знает, чего можно ждать.

— Полтора года, — сказал Филип, поднял чашку, одарив девушку одной из самых обольстительных своих улыбок. — Угостите шоколадом? А я за это расскажу про Вьетнам.

— Идет! — ответила она.

Так все это началось.

С первого же момента их захлестнуло волной страсти. Ее звали Хезер Фокскрофт, а ее тихую подругу — Джанет Марголис. Оказались соседками по комнате. Джанет училась в Сорбонне, на факультете изящных искусств. Хезер танцевала в кордебалете во французской постановке мюзикла «Волосы» и попутно посещала занятия по разным видам хореографии. Они жили в Cite Universitaire[9], в общежитии для студентов-американцев, и у обеих постоянно не хватало денег. Обе уроженки Бостона, из Бикон-Хилл[10]. Отец Хезер — генерал, отец Джанет — видный юрисконсульт по вопросам налогообложения. Обе баловались травкой и гашишем, если удавалось разжиться, обожали Боба Дилана и Германа Гессе и нарочито вызывающе клеймили родителей и их среду.

Когда много позже Филип спросил Хезер, что думала она, заговаривая с ним тогда в кафе, та призналась, что мгновенно почувствовала неудержимое влечение, нараставшее все сильней от интуитивного сознания, что это чувство взаимно. Просидев с ними в кафе часа два, Джанет наконец сообразила, что к чему, и откланялась, сославшись на занятия и экскурсию в Лувр.

А Хезер пошла с Филипом в его крохотную квартирку; они выкурили по тоненькой контрабандной таиландской сигаретке, и началась любовь. Воспитанный на случайных юношеских связях и еще более случайных — в Сайгоне, Филип предчувствовал обычный, не лишенный приятности роман и никак не ожидал, что столкнется с таким страстным чувством.

В любви Хезер было что-то почти мужское: в жаркие часы их свиданий Филип ощущал этот мощный напор, неисчерпаемое сильное чувство, с каким не сталкивался ни разу в жизни.

К вечеру оба выдыхались, блестевшие от пота тела замирали поверх сбитых в кучу простынь. Но еще хватало сил разговаривать до полуночи, только потом, почувствовав голод, они брели по темным переулкам в поисках ночного кафе. Разыскав и утолив голод, говорили снова и снова, пока не вставал бледный рассвет на все еще пасмурном зимнем небе Парижа.

Шли недели. Влюбленные практически не разлучались. Не виделись только, если она выступала или ходила на занятия. Преданная подруга Джанет не мешала им, ей оставалось лишь издали наблюдать за лихорадочным развитием романа.

Оба с сильным характером, оба не привыкшие уступать, Филип с Хезер часто ссорились. Отчаянная оптимистка, Хезер все еще носилась с лозунгами шестидесятых, вечно в поисках какого-то идеального умиротворения и гармонии, и до самозабвения верила во всеобщее равноправие. Читала Гессе, Гегеля, Библию, Брехта, все стремясь отыскать некий чудесный путь к спасению человечества, горячо выступая в его защиту. Филип только качал головой да вставлял рассказы про то, как сопливые мальчишки в душных