экю, зато с тех пор, как открыли этот чудный способ пропитания, недостатка больше ни в чем не ощущалось.

– Лучше ты его съешь, Санёк. Ты молодой, тебе все трын-трава.

– Давайте его выбросим, – струхнул Александр.

– Нехорошо, – расстроился дядя. – Еды совсем не достать, а ты тут капризничаешь. – Взял булочку, густо намазал маслом и мармеладом. – Опять ты всю ночь где-то блудил, шалопут.

Василий Евсеевич вопросительно взглянул на племянника, вместо ответа Александр пробормотал первое, что пришло в голову:

– А что вы сами-то все дома сидите? Хоть для моциона на свежий воздух выходили бы – на людей посмотреть, в кофейне посидеть.

– Не нужен мне их проклятый свежий воздух! Чтобы им дышать, сначала придется себя трехцветной кокардой украсить и славить их революцию попугаем! Нет, стар я уже с фасциями бегать и марсельезы горланить. К тому же, – напомнил злопамятный дядюшка, – ты потерял мою любимую бобровую шапку. Что ж теперь, мне – русскому дворянину, помещику, отставному военному, бывшему члену Иностранной коллегии, доверенному лицу самодержицы, – на последних словах голос Василия Евсеевича дрогнул, – на старости лет, как шуту на люди выходить? В красном колпаке с триколоровой меткой Каина пешедралом, без шпаги, в протертом армячке парижскую грязь месить себе на позор, а людям на посмеяние?

Выдержал паузу, позволив неразумному племяннику оценить оскорбительность предложения выходить на свежий воздух. Затем скорбно и кротко попенял:

– Нет уж, спасибо, милый друг. Хватит того, что один Воронин по ночам ловеласничает, даром что дома невеста.

Александр смолчал. Совершенно ни к чему было огорчать дядю известием, что любимый племянник вовсе не распутствовал в свое удовольствие, а провел вчерашний вечер, слушая Демулена, который зачитывал ему и Люсиль первый номер своего «Старого кордельера».

После того как Дантона исключили из якобинского клуба, Камиль все-таки затеял новую газету и в последние дни не поднимал головы от письменного стола. Рядом с рукоделием на коленях обычно сидела Люсиль, помогала мужу найти острое словцо или придумать уничтожающий эпитет. Александр тоже ходил туда чуть ли не каждый день. Читал статьи Камиля, соглашался, возражал, но главное – поддерживал и воодушевлял журналиста. Этой ночью все они почти не спали.

Дядя погрозил пальцем:

– Ох, молодость, молодость! Ничего, когда же и перебеситься, как не перед свадьбой?

Он, кажется, совершенно неверно представлял себе не только ночное времяпрепровождение Александра, но и его будущее.

– Перед какой свадьбой, Василь Евсеич?

– Вестимо какой! Не век же тебе кобелиться! – Склонил голову набок: – А ты, Санька, бессовестный, последнюю булочку цапнул!

Рука Александра замерла в воздухе:

– Почему последнюю? Я их вчера пять штук принес.

– Так-то вчера было. Ты-то вон яйца лопаешь, а мне-то тоже надо хоть чем-то спасаться.

Вынул булочку из руки племянника, разрезал, аккуратно намазал маслом и медом, вздохнул:

– Томлюсь я тут, Санька, непереносимо.

Чем дальше, тем больше Василий Евсеевич маялся. Окончательно удручило его Рождество:

– Ни благовеста, ни всенощной, ни катаний, ни гуляний, ни колядок, ни ряженых! Как в языческих катакомбах праздник встретили.

Утешался лишь тем, что бранился с Жанеттой, делал реприманды Александру и неопровержимо доказывал, что воздушные шары, громоотводы и телеграф годятся только для фокусов гадалок и прохиндеев вроде Калиостро или Исаака Невтона.

– Скорей бы домой. Тебе ж небось к Машеньке не терпится.

– Вот как? Мне, оказывается, к Машеньке не терпится? – Александр оглядел пустой стол, обреченно понюхал яйцо, поколебался, но все же отодвинул.

– Да уж не скрывай, не скрывай. Сам молодым был, помню, – дядюшка добродушно погрозил пальцем, откусил от пышки, запил горячим чаем: – Ох, Саня, напрасно ты булочками пренебрегаешь! – С хрустом дожевал, облизнул пальцы: – Ничего нет на свете вкуснее этого дара Божия – хлеба насущного!

Покончив с завтраком, Василий Евсеевич пересел в кресло, зашелестел газетами.

– Взгляни-ка! Дерзко писано! – в руках он держал «Старый кордельер». – Ишь ты, Англию в пример ставит! Добрые патриоты быстро ему кузькину мать покажут.

Александр выхватил газету, захлопнул за собой дверь спальни, бросился на кровать. Читал и перечитывал, снова и снова, от первой строчки до последней. Страницы дрожали в руках, сердце трепетало стягом под ветром, казалось, если бы не лежал, упал бы от волнения. Наконец-то! «Кто во Франции осмелится критиковать наши комитеты, наших генералов, якобинцев, наших министров или коммуну?» Демулен осмелился! Если и это не пробудит Францию, то ее ничто не пробудит. И он, Александр Воронин, помогает Камилю в этой борьбе! Наконец-то принимает участие в исторических свершениях революции, а не только за соседкой гоняется.

О мадемуазель Бланшар старался забыть. На его прямой вопрос, почему она убила Рюшамбо, девушка не ответила, испуганно спрятала руку с кольцом, вздернула голову и скрылась в своей квартире. Спросил он, конечно, не слишком деликатно. Но объяснение, что вещи из ломбарда ей подарил Этьен, окончательно отпало. В драке Воронин убедился, что не мог этот увалень застрелить Рюшамбо – ни за решеткой, ни на лестнице. Санкюлот сам боялся огнестрельного оружия как черт ладана. Зато Габриэль в тот вечер держала пистолет весьма уверенно. Одного взгляда на нее хватило, чтобы поверить: она могла нажать на курок не задумываясь.

Ссора с коммунаром могла обернуться крупными неприятностями. Поначалу Воронин ждал скорого ареста или нападения. Даже носил с собой пистолет под плащом. Но санкюлот оказался слишком труслив, чтобы самому напасть на Александра. А расправиться с обидчиком при помощи властей члену муниципалитета вскоре стало затруднительно: Демулен и Дантон обвиняли эбертистов в беспощадном и неразборчивом терроре, Робеспьер возмущался их безнравственным атеизмом, а парижский рабочий люд, единственная опора предводителей секций, разуверился в предлагаемой ими панацее максимальных цен. Смачные шутки «Папаши Дюшена» больше не убеждали народ, что гильотина родит им хлеб и счастье. Парижской коммуне стало не до сведения личных счетов делегата секции Арси.

Сталкиваясь с мадемуазель Бланшар во дворе или на лестнице, Александр ограничивался сухим кивком. Она с ним тоже не заговаривала. Впрочем, соратник Демулена теперь вообще редко бывал дома. Приходил поздно ночью, а после завтрака, ублажив капризного дядю, несся на левый берег – к Демулену или в типографию.

На улицу Одеон Александра влекла не одна борьба с террором. В доме Демуленов царила простота нравов, возвышенность интересов и нескрываемая любовь. Люсиль не походила ни на одну из знакомых дам. Она была не просто хозяйкой дома, не просто женой, она была другом, соратником, помощницей и единомышленницей супруга. Люсиль и политикой, и общественными событиями интересовалась так, как из русских женщин ими увлекались лишь сама Екатерина да княгиня Дашкова. Люсиль не была красавицей, но ее украшала уверенность женщины, которую любит необыкновенный человек. Чета