В течение 1980-х (или 1990-х, в зависимости от того, когда неолибералы установили контроль над экономи­ками отдельных стран) создавалось впечатление, что от­вет должен быть отрицательным, поскольку главными признаками этого периода стали рост безработицы и продолжительная рецессия. Но затем ситуация измени­лась. К концу XX века Британия и особенно США про­демонстрировали сокращение безработицы и устой­чивый экономический рост. Одно возможное объяс­нение заключается в том, что в действительно чистой рыночной экономике не бывает быстрой смены подъе­мов и спадов, которая ассоциируется с ранней истори­ей капитализма. Совершенному рынку соответству­ет совершенное знание, следовательно, рационально действующие рыночные субъекты могут в совершен­стве предвидеть, что должно произойти, а потому адап­тировать свое поведение таким образом, чтобы сгла­дить остроту ситуации. Однако действительно ли США и Британия достигли в конце столетия этой нирваны?

Нет. Знание далеко от совершенства; внешние шоко­вые воздействия (будь то ураганы, войны или иррацио­нальные действия людей, поступающих отнюдь не так, как они должны поступать в теории) продолжали ока­зывать влияние на экономику и нарушать расчеты. Как нам теперь известно, неолиберальную модель удер­живали от нестабильности, которая могла стать для нее фатальной, только две вещи: рост кредитных рынков для бедных и людей со средним достатком и рынков де-ривативов и фьючерсов — для очень богатых. Эта ком­бинация породила модель приватизированного кейн­сианства, которая исходно сложилась стихийно под воздействием рынка, но постепенно стала объектом го­сударственной политики, важным настолько, что нача­ла угрожать всему неолиберальному проекту.

Вместо правительств в долги — для стимулирова­ния экономики — стали входить частные лица. В до­полнение к росту рынка недвижимости наблюдался необычайный рост возможностей получения банков­ских займов и, что особенно важно, займов по кредит­ным картам. Для человека было обычным делом дер­жать кредитные карты от нескольких компаний и не­скольких торговых сетей.

Именно здесь лежит ответ на главный вопрос дан­ного периода: каким образом американские рабочие при их относительно небольшой зарплате, не увеличи­вавшейся в течение многих лет, и отсутствии серьез­ных гарантий от неожиданного увольнения сохраня­ли высокую потребительскую уверенность, в то время как европейские рабочие, более защищенные от поте­ри своих мест, с ежегодно растущими доходами, при­вели свои экономики в ступор, отказавшись тратить деньги? В США цены на дома росли ежегодно; вместе с ними росло и соотношение между стоимостью дома и размером займа под его залог, превысив в конце кон­цов 100%; кроме того, росли возможности получения займов по кредитным картам. За редким исключени­ем цены на европейскую недвижимость оставались стабильными. Рост займов по кредитным картам так­же был медленным.

Эксперты-ортодоксы говорили европейцам, что их экономические проблемы можно решить путем снижения защищенности трудящихся и сокращения социальных расходов. Европейские страны наконец стали — в той или иной степени — проводить эту по­литику, но позитивных результатов почти не показа­ли. Никто не сказал им, что для того, чтобы произо­шел взрыв потребительских расходов, эти незащи­щенные рабочие должны иметь возможность брать необеспеченные кредиты.

В Британии и Америке антиинфляционная направ­ленность экономической политики еще больше укре­пила эту модель. Эта политика позволила снизить цены на товары и услуги, теряющие стоимость после своего потребления. Производители продуктов пита­ния, промышленных товаров и услуг (таких, которые предлагают, например, рестораны или оздоровитель­ные центры) оказались в ситуации, когда повышение цен принималось потребителями в штыки. Это, одна­ко, не относилось к активам — вещам, которые не утра­чивают свою стоимость подобным образом: недвижи­мости, финансовым активам, некоторым предметам ис­кусства. Когда британское правительство при расчете инфляции перестало учитывать выплаты по ипотеке, но не ренту, это выглядело как политическая манипу­ляция, хотя технически было вполне корректным. Итак, активы и получаемые с них доходы не являлись объек­тами антиинфляционной неолиберальной политики. Таким образом, любое перемещение чего-либо из сфе­ры цен и зарплат, получаемых с продажи обычных то­варов, в сферу активов рассматривалось как положи­тельное явление. Это относилось, например, к выпла­те части заработной платы в акциях предприятия или к расходам, производимым благодаря пролонгирова­нию ипотеки, а не за счет собственно заработной платы.

Наконец правительства, особенно британское, по­пытались внедрить идеи приватизированного кейнси­анства (хотя само это словосочетание и не употребля­лось) в процесс разработки государственной политики. Хотя снижение цен на нефть считалось хорошей но­востью (поскольку снижалось и инфляционное давле­ние), снижение цен на недвижимость толковалось как бедствие (поскольку подрывало доверие к должникам), в связи с чем правительства старались прибегнуть к фискальным и иным мерам для того, чтобы вернуть цены к прежнему уровню. Впервые имплицитная го­сударственная поддержка данной модели была оказа­на еще в 1980-х, когда приватизация муниципального жилья позволила большой группе людей с небольшим достатком получить ипотечные кредиты и, уже позже, воспользоваться пролонгируемой ипотекой. Однако более эксплицитно политика поддержания постоян­ного роста цен на недвижимость начала проводить­ся в первые годы XXI столетия, вплоть до масштабных интервенций в финансы, связанные с недвижимостью, и в банковский сектор в целом в 2007-2008 годах.

Большая часть этих ипотечных и потребитель­ских долгов была неизбежно не обеспечена, посколь­ку только в этом случае приватизированное кейнси­анство могло оказывать то же стимулирующее про-тивоциклическое воздействие, которое оказывало первоначальное кейнсианство. Займы под реальные гарантии определенно не могли помочь группам на­селения, не имеющим высоких доходов, продолжать траты, несмотря на незащищенность на рынке тру­да. Широкое распространение пролонгируемых не­обеспеченных долгов стало возможным благодаря ин­новациям на финансовых рынках, инновациям, ко­торые долгое время казались прекрасным примером того, как рыночные субъекты, предоставленные сами себе, предлагают творческие решения. Благодаря рын­кам деривативов и фьючерсов крупнейшие англо-аме­риканские финансовые игроки научились продавать риски. Они обнаружили, что могут покупать и прода­вать рисковые активы, обеспеченные только уверен­ностью покупателя, что и он в свою очередь найдет другого покупателя — благодаря той же уверенности. Учитывая, что рынки были свободны от регулирова­ния и способны к экстенсивному росту, такие сделки позволяли распределить риски между очень большим числом игроков, вследствие чего люди осуществля­ли рискованные инвестиции, которые в иных обстоя­тельствах сочли бы неразумными.

Невозможность широкого распределения рисков составляла самую суть экономических коллапсов 1870 и 1929 годов. В 1940-х, судя по всему, только действия государства решили для рынков эту проблему. Одна­ко сейчас, в полном соответствии с основными прин­ципами и ожиданиями неолиберализма, это должно было стать рыночным решением. Именно благода­ря связи новых рисковых рынков с обычными по­требителями через пролонгируемую ипотеку и дол­ги по кредитным картам была упразднена зависи­мость капиталистической системы от роста зарплат, государства всеобщего благосостояния и управления спросом со стороны правительства, которые казались важными для сохранения массового потребления.