Но голод полезен — он очищает и сохраняет тебя от зла.

— Отпей, — сказала она.

Я всосал бурый сироп, отдающий горечью и сладостью одновременно.

— Не весь! — воскликнула она, вырывая у меня лекарство. — Только вчера купили — и уже половины нет. — Она подняла бутылочку и посмотрела на просвет, сколько осталось.

В этот момент я прочитал белые рубленые буквы на этикетке.

— Думаешь, этого хватит? — спросил я с надеждой.

— Хватит. Ты и так почти все высосал!

— Лекарство подействует?

— Еще как, — откликнулась она, засовывая противоядие подальше под сиденье.

— Спасибо, мадам, — произнес я с искренней признательностью, сыто откидываясь на сиденье. Втайне ощущая тепло и сытость, залакированную сверху сиропом, и тихо радуясь, каким легким и приятным оказалось противоядие.

Она подняла спинку моего сиденья.

— Погоди, еще только началось. Яд сражается за твою жизнь.

— Ладно, — произнес я, погружаясь в смутные грезы о других мусорных контейнерах, которые встретятся на нашем пути, и о сладком вишневом противоядии, которое буду тайком покупать на деньги, вырученные за пустые бутылки. Больше никаких «Принглз» и «Кэнада Драй»: все, что надо теперь искать в супермаркете, — это коричневая бутылочка с зеленой этикеткой и белым клеймом. Сладкое, как тянучки, мое противоядие: «Ипекакуана» — имя ему.

Сон мой был довольно краток: яростный позыв рвоты вырвал меня из небытия. Из меня хлынул целый фонтан, ударив в ветровое стекло. За первым позывом тут же последовал второй, и непереваренные объедки полетели на торпеду. Мать с воплем вытолкала меня за дверь. Я вывалился на асфальт парковки, судорожно хватаясь за живот и продолжая блевать. Не успевал я перевести дыхание, как меня рвало с новой силой, объедки забили нос, наполнив его обжигающей кислотой желудочного сока.

Она высилась надо мной, надсадно крича. Я плохо слышал из-за непрерывного стука в висках и неукротимых спазмов. Она кричала о машине, о том, что уголь накажет меня, о грязи, ужасающей грязи, которую я развел в машине.

Я задыхался, хватая воздух ртом. Я потянулся к ее калоше, но она отставила ногу, не прекращая кричать на меня. Я дернулся еще раз — и все потемнело передо мной.

Я вступил в Эпоху Черного Угля.

Небольшая угольная печка в углу лачуги, снимаемой за семьдесят пять долларов в месяц на окраине городка в Западной Вирджинии. Дом без электричества, с ручной водокачкой, из которой можно набрать ржавой воды.

Зато у меня был портативный телевизор на батарейках, отданный мне в безраздельное пользование Честером. Честер женился на моей маме два дня спустя после того как они встретились в городском бильярд-холле. Я крутил телик день и ночь. Честер только покупал мне новые батарейки каждую неделю.

Они все время пропадали в подвале: Честер с мамой и его друзья, приезжавшие на мотоциклах. Мне было строго-настрого запрещено появляться там, в таинственном подвале, куда вели скрипучие ступени. Даже близкое появление возле дверей было чревато трепкой. Мне уже досталось от Честера только за то, что я потрогал навесной замок, думая, они ушли, но даже после взбучки любопытство оказалось сильнее страха. Я то и дело сбегал вниз и дергал за висячий на скобах замок, пытаясь подсмотреть сквозь щель, что за тайна скрывается в подвале.

Мать почти не разговаривала со мной. Глаза ее, как и у Честера, были красными, с багровыми мешками век — будто кто-то долго чертил там карандашом для губ. Лежа на животе, на грязно-желтом коврике, я смотрел телевизор, краем глаза наблюдая, как мама расхаживает по гостиной. Она нетерпеливо вышагивала взад-вперед и как будто все время жевала, хотя во рту у нее при этом ничего не было.

На все вопросы она отвечала одинаково отстраненным «А?».

Честер всегда приносил мне обед в заморозке и сухой завтрак из гастронома, который они проезжали по пути домой. Он будил меня в четыре-пять часов утра, забрасывал уголь в печку и помещал мой жестяной поднос на небольшую полочку над углями. Примерно через полчаса разогревалось достаточно, чтобы я с волчьим аппетитом пожирал принесенное, во время просмотра утренней порции мультфильмов. Хлопья съедались потом.

Мама держалась от печки подальше. Она вообще сторонилась угля. Когда уголь кончался, Честер приносил еще порцию из подвала, где, похоже, хранился нескончаемый запас.

— Вот тебе уголька, — говорил он вполшепота, так чтобы мама не слышала, и бросал в черную квадратную печь. Его заплывшие красным глаза беспокойно двигались.

Честер возвращался из подвала постоянно возбужденный. Он, как мама, мерил комнату шагами, его длинное тело сутулилось под весом плеч и головы, проходя черным облаком по ухмыляющимся лицам моделей с журнальных обложек и гоночных машин, расклеенных по обоям жившим здесь в незапамятные времена фанатом.

А по вечерам он устраивал театр теней.

Я любил смотреть, как его проворные, находившиеся в постоянном движении руки лепят тени. Шестиглавые драконы, свирепые медведи, многогорбые верблюды нападали друг на друга и разрывали на части. Его пальцы на знали устали, терзая и кромсая, разрывая на части порожденных им мифических существ.

С трудом скрывая нетерпение, я ждал, пока взрослые снова скроются в подвале, и доставал тогда красный карандаш, который таскал в заднем кармане джинсов. Плюнув в щепоть, я растирал наконечник меж пальцев, пока грифель не растекался в пузырящейся слюне. Тогда я подходил к стене: к ослепительной улыбающейся блондинке с ее краснорожим веснушчатым дитятей, над которыми недавно пролетал дракон Честера, зацепив острым хвостом ее рот. Плюнув на пальцы, я заставлял карандаш кровоточить, и рисовал кровь, ручьем струящуюся по ее лицу на голову ребенку, заливая ему глаза. Я очень внимательно следил за драконом Честера и точно знал, где и какой урон он нанес: я прекрасно знал все, что случилось с ней: вот разорванная рука, которой она держит мальчика, из руки тоже хлещет кровь, но здесь я только обозначаю, чтобы не перестараться. Вокруг них черно-белые гоночные машины, и хоть знаю, что им тоже не поздоровилось, как минимум разбитые ветровые стекла, брызнувшие в лица пассажирам, — и я имею право разукрасить их кровью, но тут я сдерживаю свою фантазию и милосердно отступаю.

Отходя назад, я любуюсь истекающей кровью женщиной с ребенком. Как художник, делающий последний мазок, чтобы придать совершенство шедевру. И вот настает очередь последнего удара кисти. Для этого последнего мазка я не облизываю карандаш — слишком мокрое тут не годится. Вокруг ее глаз я рисую красные круги.

Я проснулся на заднем сиденье: меня выворачивало наизнанку, в желудке пылал огонь, словно я наглотался битого стекла. Еще не подняв головы, я ощутил кислый запах рвоты. Я оторвал лицо от сиденья, мокрая от слюны щека приклеилась к искусственной коже. Ветровое стекло и панель управления тускло блестят, залитые моей желудочной кислотой. Мать куда-то ушла, но все равно я несколько раз позвал ее, на всякий случай. Тяжесть в животе, — я открываю дверцу машины, которая вдруг оказывается словно свинцовой. Сплевываю едкую слюну, скопившуюся во рту. Обнимая руками живот, оглядываюсь по сторонам. Стоянка перед магазином по-прежнему пустует, но в небе уже забрезжило, и белые парковочные тумбы тронуло прожилками розового света, они встали как букеты бледных гвоздик из черного тротуара. Из «Короля Гамбургеров» помаргивает дежурное освещение, отбрасывая сполохи в затемненные стекла витрин. Мой мусорный контейнер стоит с открытой крышкой, металлический лючок распахнут словно дверца в подземный потусторонний мир. Сгорбившись, я пересек парковку, шатаясь, как пьяный, приблизился к мусорнику, и сальный аромат помоев заставил меня зажать рот ладонью. Меня снова вырвало.