– Кто объяснил? – почему-то шепотом спросил Федор Михайлович.

– Как кто? Дьявол. Я ведь вам о нем рассказываю… Вы помните, в былине Святогор-богатырь выезжает в чисто поле, чтобы державу себе найти? Никакой державы, конечно, не находит, а встречает на пути плюгавого мужичка с сумой за плечами. Мужичок, увидев его, останавливается, снимает с плеч сумочку и кладет ее на сыру землю. Наезжает Святогор на эту сумочку и рукой своей исполинской тянет ее, но она недвижна. Тогда слезает Святогор с коня, берется за сумочку уже обеими руками богатырскими, понатуживается так, что потом и кровью обливается… Но сумочка мужицкая так недвижной и осталась, а богатырь от натуги по пояс в землю вошел. И в ужасе говорит Святогор: «Ты скажи же мне, мужичок, что в сумочке твоей схоронено?» – «Матерь сыра земля в той сумочке», – отвечает мужичок. – «А ты сам кем будешь?» – «Я Микула Селянинович, сын матери сырой земли». И далее, как помните, побил Микула богатыря Святогора… Святогор – богатырь со Святых Гор. «Так что, – пошептал мне дьявол, – Святогор не что иное, как Христианство, побежденное Землею и языческой правдой Микулы Селяниновича. Вот что такое на самом деле ваша святая Русь». И потом он сказал…

– Кто… сказал?

– Дьявол, Федор Михайлович, я все про дьявола… «Никакое православие Русь от крови не удержит. Кровавый языческий Перун в нас куда сильнее… Его потопили в Днепре, но в душах он не утонул. Так что если кучка героев захватит власть и прикажет крестьянам, вы увидите, они стряхнут и святую Русь, и возлюбленное вами православие, как пушинку с рукава. И знаете, что еще сказал… точнее, показал… Оказывается, возлюбленному нашему народу никакой свободы не надо… Им равенство подавай. Пусть в голоде, в несчастье, но равенство! Чтоб у всех все одинаково… Если рабство – так у всех, не дай Бог, чтоб кто-то был свободен. Если голод, то у всех, не дай Бог, чтоб кто-то был сыт. Равенство… Это и есть русский социализм. Никакого изобилия. Равенство… И дадим мы им это равенство, – так сказал мне дьявол. – А за неравенство будем судить. Главное равенство – в труде. Все трудятся как можно больше, и все потребляют как можно меньше. Труд обязателен под угрозой смерти… Представляете, какое сильное государство создадим, могучее и, главное, счастливое – ибо в нем некому завидовать, все равны! И все общее – общие столовые и общие спальни, общее воспитание, производство, потребление, словом, вся деятельность и жизнь, и даже любовь. Из-за которой столько преступлений… И здесь тоже никаких привилегий – равенство…» – «Это как же?» – посмел я спросить. – «Женщина не смеет отказать уроду, если он её хочет, и писаный красавец не смеет отказать старой горбунье… Равенство, постоянное равенство!» – «Но способности куда деть? – говорю я ему, то бишь дьяволу. – А если он Коперник, допустим, или Цицерон? Как быть с гением?» – «Здесь вы правы, – объяснил мне дьявол. – Здесь вы верно почувствовали. Высшие способности – вот угроза равенству. Так что для равенства – казнят. Цицерон лишится языка, Коперник – глаза… Всё к одному знаменателю, полное равенство…» Бесед у нас с ним, с дьяволом, было много. И, помню, спросил его, почему он ко мне так часто приходит? «Я, – говорит, – ведь тоже нигилист – я ведь восстал в свое время против Бога…» Да и вы, Федор Михайлович, тоже изволили в нигилистах быть. Даже на эшафоте побывали. Не будет ли это бестактностью с моей стороны спросить о впечатлении? Вдруг мне его, то бишь эшафот, тоже посетить придется?..

Федор Михайлович сидел на диване, отодвинувшись в темноту. Аня, молчавшая дотоле, вдруг торопливо вмешалась в разговор:

– Федор Михайлович немного устал…

Нечаев с готовностью поднялся:

– Да, да, пора и честь знать.

Но Достоевский вдруг тихо-тихо заговорил:

– Вы правы, я стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни, и уверяю вас, стоял в компании людей образованных… идеально чистых и нравственно выдающихся. И, стоя на эшафоте, я говорил себе: «Боже! Сколько Ты мог бы свершить, а вместо этого… И сколько эти замечательные люди могли совершить доброго!» И страх был ужасный, но еще ужаснее – сожаление. Сознание того, что Бог спросит, куда зарыл свой талант. Как объяснить ему, что потерял данную им жизнь из-за глупейшей социальной утопии!.. Когда привели на эшафот для исполнения казни, то перед смертью нам дано было несколько минут для покаяния. В эти минуты думал: «Что, если бы не умирать? Что, если бы воротить жизнь? Какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы секундочку счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил». И молил я Его о жизни. И Он поверил мне и жизнь вернул. С тех пор и следую за Ним…

Он пристально глядел на Нечаева сверкающими сверлящими глазами.

– Ради Бога, – прошептала Аня, – уходите…

Мы встали, попрощались, он не ответил. Сидел, сутулясь, в темноте. Смотрел перед собой в точку.

Мы вышли в переднюю, Аня провожала нас, точнее, торопливо выпроваживала.

Из комнаты раздался крик. Аня побледнела, раскрыла перед нами входную дверь.

Мы вышли, продолжая слышать крики…

Нечаев сказал:

– Уж не припадок ли у этого господина? Перепугал я его историей с дьяволом… Он, думаю, тоже с ним разговаривает… Но крови боится. Жалкий человек. Дрянь человек… К тому же соврал. Его здесь издавали – «Записки из Мертвого дома». Да весь тираж под нож пошел, читать не захотели… Местные дураки. Они думают, что это русская повесть. А это уже всемирная повесть о молодости с топором! О свободе преступления, если цель благородна… Завтра они у них родятся. Наступает новое время. И я Сергей Предтеча Крови… А ты мой Первозванный. И ты пойдешь за мной…

Если бы я знал тогда, что присутствую при удивительнейшей встрече…

Если бы знал Федор Михайлович, с кем он говорил… Но он не узнал этого до смерти.

– Завтра – главный день, – сказал Нечаев. – Старик повезет тебя к Герцену. Будешь рассказывать ему о Саратове.

О как это было тяжело!

– А почему я? Почему не ты?

– Я был у него, но мы собаки разных пород. Ему не нравится, что я суров и дик… Он гуманист… сладенький старичок, богатый дворянчик… их время прошло. Наступает наше – беспощадное. Он во всем из старого времени… Его жена переспала с немцем-революционером. Он почему-то был против, что не положено свободно и критически мыслящей личности… Требовал разъяснения отношений, содержа при этом их всех – свою жену, революционера и даже жену революционера. Кончилось совсем консервативно – вызовами на дуэль, изгнанием революционера и смертью законной супруги. Единственно передовым было требование старого слюнтяя общественного суда над революционером… И подробное разъяснение членам будущего суда всех обстоятельств измены. Суд не состоялся, но обо всех перипетиях адюльтерчика теперь знает вся революционная Женева.

Герцен снимал дачу в предместье Женевы.

Мы с Бакуниным подъехали к дому. Вошли в заросшую деревьями тень. На террасе нас ждал великий изгнанник.