И невидимая энергия самобытия, исходящая из этого кипящего, бурлящего, бегемотного тела, подавляла, вводила в грусть и друзей Ростислава, и его врагов.

Один до того взъярился под этим воздействием, что укусил Славика в жирную складку на животе. Другой вообще не мог выносить его присутствия — убегал, прятался, однажды заперся даже в клозете…

Все подобное безумно веселило Славика и превращало его юную жизнь в лихой карнавал.

Но самое удивительное происходило с водкой и с женщинами.

Что касается водки и другой алкогольной субстанции, то Славик побаивался ее хотя бы чуть-чуть похлебать. А когда употреблял, то впадал в такое неописуемое веселие, что был опасен для самого себя. Глаза, даже после пятидесяти граммов водки, наливались кровью, а из уст вырывались всякие бессвязные поэмы. Выпив эти пятьдесят граммов, он мог легко выучить наизусть Гомера. И самое страшное было то, что он не знал, куда себя девать от распиравшей его тогда дикой радости. Двери открывал только ударом головы. Радость была такова, что тело становилось неуязвимым для таких ударов по нему, которые свалили бы любого чемпиона-атлета. В таком состоянии он любил целовать коров, если оказывался в деревне.

Но с женщинами было гораздо хуже, чем с алкоголем. Славик на них действовал как змея на муху. Они сами падали, когда он только приближался к ним в соответствующей обстановке. Сначала ничего, первые две-три минуты — звериный стон исходил от них, потом стон переходил в сумасшедший визг наслаждения, настолько сладострастный, что и чертям на том свете становилось тошно. Затем визг входил в безумный рев, но внезапно рев исчезал. Возникала жуткая тишина. И происходило самое главное: женщина превращалась в овощ. Глаза меркли, члены не двигались, прекрасные уста молчали, и такая безмолвная неподвижность продолжалась полчаса, час-другой после оргии. Славик мог хлопать ее по щекам, переносить, в принципе, мог бы и съесть — женщина была неподвижна, и если на нее как следует взглянуть со стороны — то она действительно всем своим неподвижным и стертым телом напоминала овощ.

С течением времени овощ оживал, и его последующая жизнь превращалась в законченное безумие: с одной стороны, женщине хотелось повторить, до судорог во всем теле, с другой стороны — ужас перед превращением в овощ бил по ревущему сексуальному влечению. Одним словом, была сплошная блудожуть. Многие, естественно, попадали в психиатричку и не сразу приходили в себя.

От одного такого овоща у Славика и появился сынок-сосунок Гена. У самого этого овоща умственное развитие остановилось на целые годы.

Однако после такой несусветной юности Слава Филипов кардинально изменился. Некоторые древние учения, почерпнутые из книг и манускриптов, стали его практикой, другие он прочел в своем уме. И к своим сорока годам это уже был не Славик, а Ростислав Андреевич Филипов плюс тайные имена. Тело свое он обуздал, хотя срывы бывали, и одно время не так уж редко. Но в целом покорил. Однако главная тенденция осталась: желание бесконечной жизни, точнее бытия. А поскольку на тело надежды не было — все равно сгниет, Слава черпал бытие свое из более надежного источника. Источник находился в нем самом, в тайниках его сознания и души, и он научился открывать потаенные двери. Это был бесконечный поток осознанного бытия, более тонкого, чем телесное, но, по-видимому, не подверженного смерти и разложению. Слава строго соблюдал в мистических исканиях многотысячелетнюю традицию. Радости его не было предела, и наслаждение его бытием своим было уже непорочным. Он даже хихикал над смертью и хамил ей, будучи уверен, что открыл в самом себе бесконечную жизнь, которая будет течь в нем как река, как первоисточник, несмотря на смену форм жизни и цепь рождений.

Вот к такому-то человеку и отправились в конце концов Лена и Данила. Алла воздержалась от первого посещения, Сергей укатил в командировку, Ксюша ушла в телесное забытье. А Данила никогда не отказывался от своей роли быть Вергилием, теперь уже по отношению к Лене и Алле.

Слава Филипов встретил их в халате на своей весьма не бедной даче под Москвой в Малаховке, что по Казанской железной дороге.

Слава все-таки временами впадал в тело — навсегда от него, проклятого, никуда не денешься, думал он иногда. Но в такие периоды или часы он знал теперь, что делать: надо отдавать телесную энергию сосункам. Под сосунками имелись в виду антивампиры. Вообще, Филипов энергетических вампиров, коих было везде достаточно, не очень жаловал, направляя их, чтоб брали энергию только из Космоса. Потому как это, мол, не портит карму. Сосунки же приноровились брать энергию у тех, кто им давал ее добровольно, по доброте.

Сынок, Гена, был для Филипова самым лучшим сосунком.

После сеанса отдачи энергии Гена, который превратился уже в бледноватого юношу, розовел, наливался, и не только физически, но и умственно. Иной раз так напьется отдачей этой, что на следующий день в институте изумляет всех знанием древних полуисчезнувших языков. Немыслимые звуки так и лились тогда из его уст. Он еще и подпрыгивал от избытка, танцевал даже наедине с собой. Но мысль была одна, а языков много. Мысль была чаще всего о невидимой жизни… Ночами же после сеансов спать не мог: пел или писал статьи, которые охотно публиковали.

Лена, когда входила в гостиную, заметила бледное лицо сосунка, словно он долго оставался сироткой.

Даниил и Лена расположились на диване, Филипов в кресле. Ему было сказано, что они от Ургуева. Самого Ургуева Слава не видел, но слыхал многое. Поглаживая себя по животу, Филипов внимательно слушал Лену. Глаза его были в таком счастии, что Лену это крайне заинтересовало.

Выслушав историю Стасика, Слава тяжело вздохнул и проговорил:

— Мрачно, мрачно, мрачно!.. Не люблю я эдакого! Фу!

И это при том, что Даниил не поведал еще о бездне вне Всего, о выпадении из Вселенной и ее миропорядка.

Фыркнув, Филипов уставился в пространство и пробормотал:

— Сосунок у меня не кормлен. Впадение мое в тело было коротким и сейчас уходит. А иную энергию Гена не воспринимает, мал еще и глуп, потому что научным хочет быть… Ну да ладно…

Даниил напомнил опять о Стасике, об искомом и потерянном.

«Все эти необычайные личности любят впадать в забытье, — мелькнуло в уме у Лены. — И все-таки, все-таки…»

Глаза Филипова озарились другим счастьем, но к Станиславу это не имело отношения.

Все же он высказался довольно твердо, несмотря на распиравшую его дикую радость:

— Скажу искренне, я в это дело впутываться не хочу. И не могу даже. Трупы для меня смешны. Везде есть только жизнь — она просто переливается из одного измерения в другое. А людям кажется, что есть какая-то смерть. Ведь они не видят иные измерения. В каком-то смысле, конечно, смерть есть, но только не в моем.

Лена страстно сказала:

— Помогите!

— Помогу. Я из радости тела сейчас вот только ушел, ни к чему мне это… И вот что: у меня есть Друг. Он может найти Стасика. Потому что у него есть нити ко всем Необычайным Личностям. А тут необычайное лицо… Я ему позвоню, вы люди тоже ведь загадочные, особенно вы, Даниил. А Лена — она даже может по моему пути пойти. Вижу я жажду высшего бытия в ее глазах… Думаете, что я от своего счастья ничего не вижу вокруг? Когда надо — проникаю, будьте здоровы…