рукавов, и навстречу удивлённым блатным высвистнули две укороченные шпаги, заточенные до остроты комариного писка.

– Ох, бля!.. – Штырь нервно сглотнул. – Ну вы и суки! Порежу, блядь!

Он сделал полшага. Витя и Жора чуть развернулись.

А вокруг расцветал удивительной красоты рассвет – парча, бархат, атлас – яркие сполохи распустились в небе. Всегда так обидно умирать посреди такого чуда. Но шестеро бывших мальчиков ничего не слышали и не видели. А седьмой, маленький, ничего не видел, просто спал в лодке.

– Винс, кто эти странные личности?

В пяти шагах за спиной Штыря и его подручных стоял слишком тихий мужик в светлом плаще с поднятым воротником. Он держал руки в карманах и внимательно рассматривал Штыря.

– Это ещё кто?! – занервничал Штырь. – Вали отсюда, дядя. Или ляжешь здесь.

– Винс, привёз?

– Да, Ник.

– Есть что интересное?

– Есть. Это просто атас, Ник. Невероятная штука.

– Эй! Какой атас? Меня не проведёшь! Лысый, давай!

И только Штырь дёрнулся, как раздалось отчётливое клацанье металла. Штырь глянул на новоприбывшего и замер при виде направленного на него ствола, чёрным кружочком высасывавшего душу.

– Винс, это что, твои друзья детства? О которых ты рассказывал?

– Да, Ник. Они.

– Вот что, «друзья детства». Вы сейчас тихо-тихо положите свои ножики на пол, потом тихонько пойдёте домой спать и всё-всё забудете. Поняли? А если не поняли, то немножко будете дышать третьей ноздрёй. Согласны? Не слышу положительного ответа и звуков радости. Ну?!

Стук. Ещё. Ещё. Спица дзенькнула и воткнулась в дощатый настил.

– Вот и молодцы! Люблю сообразительных молодых людей. Перед вами большая дорога жизни, молодые люди. А теперь – пошли вон. И лучше вам не ждать, пока я скажу «до свидания».

Четвёрка медленно ушла на ватных ногах.

Винс и Джордж стояли рядом с Ником, пытались курить его папиросы. Их пальцы подрагивали. Ник сидел на чемоданчике и любовался шикарным рассветом. Никто никуда не торопился. В лодке, укутанный тёплым ватником, посапывал Алёшка.

Он всё проспал.

Мой будущий отец.

Глава 5

На мели

1

«Нет! Нет, это ты меня послушай! Что молчишь? А?! Ты всегда молчишь! Ты ведь всегда права! Так?! А? Кто тебе сказал, что ты всегда, слышишь, ты, что ты всегда права? И во всём? Что молчишь? Ты что же, только ты одна работаешь? Только одна ты? Почему всегда, слышишь, всегда так получается, что я работаю, вон Зося, она, седьмой класс – как учится! – разве не работает? Твоя мама, твой отец, моя мама – все работают, а видно только твою работу? Кто же ты у нас такая? А, Таисия Терентьевна? Слышишь, ты, “учительница первая моя”! Слышишь? Как так получается? А? Почему Зоська не видит и десятой части того, что от тебя получает твой самый засранный ученик, который сопли жуёт под партой на уроке? Как его? Ну, тот… А! Гриценко? Его по пьяни сделали, а ты с ним возишься. А Зоська? Зоську ты гоняешь, как Сидорову козу, слышишь? Как так? Тебе что, стыдно? Стыдно? Заранее стыдно, что у учительницы дочка будет не такая замечательная, как ты думаешь? Почему же? Ответь, почему? Кто тебе сказал, что это не её жизнь? Это её, понимаешь, ты, святоша, это её жизнь! Пусть она проживёт свою жизнь сама, понимаешь? Ошибки набьёт – сама! Уроки сделает – сама! Танцует – сама! Любит – сама! Понимаешь? Любит! Ты не видишь разве, как она тянется к тебе?! Почему, ответь, почему она видит только контроль, схемы, схемы, схемы?! Ты любишь её? Чёрта с два! Какая же это любовь, если ты всю себя, все свои силы – чужим детям отдаёшь?! Слышишь? Что же ты молчишь, красавица? Ты всегда молчишь, всегда, когда я пытаюсь с тобой поговорить, ты молчишь, молчишь, молчишь, только в тетрадки свои, в “зо́шиты” свои утыкаешься. Как так получается, что же это получается? У нас же семья, слышишь ты? Слышишь, у нас семья, ты, Зоська, я – разве мы не заслужили хоть чуть-чуть побыть вместе? Почему, почему каждая минутка, каждый час, что есть у нас свободный, – почему ты этот час забираешь и уносишь? Уносишь чужим людям! Почему так получается, что ты там устаёшь, убиваешься, насилуешь себя, приходишь домой, падаешь, потом опять бежишь – на огород, в сад, дальше, дальше? Ты не можешь отдохнуть ни секунды! Мы с тобой как жена и муж уже непонятно когда были! Почему? Я знаю, ты меня ненавидишь, только не пойму за что. Как так получилось? Я же пришёл тогда – господи… Помнишь? Там, тогда, после войны, помнишь? Ты же радовалась тогда! Как же ты смеялась! Скажи! Скажи, где же твоя улыбка? Где твоя знаменитая улыбка? Моя ласточка, где же она? Почему всё стало так неправильно? Ну не могу, не могу я пойти к ним. Не могу, слышишь ты? Гады, суки они последние! Донос на меня написали! Ты же знаешь, что это была подделка! Я же написал всё как было, написал об их воровстве – всё как было – как сметану они таскали флягами, как масло коробками вывозили, молоко рекой текло! Да прибить их за это, пристрелить их надо. Сколько лет прошло? Четырнадцать? Да, четырнадцать лет прошло, так скажи мне, пожалуйста, как так получилось, что тех мы смогли победить, а этих – нет?! Да откуда же эта зараза так пышно вылезла? А, учительница? Не ответишь мне – откуда?! Откуда эти Мироновичи, Николаи Зиновьевичи, Олэны Степановны – откуда они взялись? В каких щелях они отсиделись? Как так?! Почему? Можешь ответить? По каким они учебникам таким специальным учились? В какой такой специальной Пионерии были, какому особенному Сталину молились? Какой такой кукурузой ёбаной их кормили?! Как же так получилось, что там, вон там, за больницей, там – лежит целое поле наших парней? Их же там целое поле – все лежат! И сколько таких ребят лежит! Кукурузу зато посеяли прямо по ребятам – хорошая кукуруза, знатная, высокая вымахала. Знали, суки, где сажать! А эти – эти Зиновьевичи, Мироновичи – ты же их знаешь, ты же каждый день их видишь, ты же им улыбаешься, здороваешься: “Добрый день, Николай Зиновьевич! Да, да, ваша дочка сегодня уже получше, домашнее задание у неё хорошо сделано. И вам драстуйте”. Так? Так?! Так ты с ними говоришь? Да знаю, знаю я, что противно тебе, знаю, что молчишь, но что же делать, Тасечка? Как так получается, что правду говорить плохо? Как так