Однажды днем Кэрри пошла к тому, кто мог почти все, может быть, он поможет ей с ростом.

Пол сидел на задней веранде, пил вино и заедал его крекерами и сыром. Я была на балетном классе, поэтому знаю обо всем в изложении Пола.

— Она подошла ко мне, Кэти, и спросила, нет ли у меня растягивающей машины, которая поможет ей подрасти. Я только вздохнула, когда он мне это рассказывал.

— Я сказал ей, что, даже если бы у меня и была такая машина, — и я знала, что он говорил с любовью и пониманием, безо всякой насмешки, — это была бы очень болезненная процедура. Потерпи, дорогая, ты уже немного подросла. Со временем ты вырастешь. Знаешь, я видел, как коротышки вдруг вытягивались за ночь, когда достигали подросткового возраста.

Тогда она посмотрела на меня своими огромными голубыми глазами, и я увидел в них разочарование. Я не оправдал ее надежд. Это было видно по тому, как она согнулась и опустила голову. Наверное, в нее вселилась надежда, когда жестокие дети рассказали ей про растягивающую машину.

— Неужели в современной медицине нет ничего, что поможет ей подрасти? — спросила я у Пола.

— Я ищу, — ответил он напряженно. — Я бы душу заложил, чтобы помочь Кэрри вырасти так, как она хочет. Я бы поделился с ней своим ростом, если бы только мог.

Мы прожили с нашим доктором полтора года, и время это было полно и трудностей, и радостей. Я была, как крот, выбравшийся на поверхность и увидевший, что ослепительные дни вовсе не такие, как ожидалось.

Я надеялась, что раз мы освободились от Фоксворт Холла, и я уже стала почти взрослой, жизнь поведет меня прямой и ровной дорогой к славе, богатству и счастью. У меня был талант; я видела это по восхищенным глазам мадам и Джорджа. Мадам отрабатывала со мной мельчайшие нюансы. Вся критика, которая мне доставалась, говорила только о том, что я достойна ее стараний сделать из меня не просто замечательную балерину, а выдающуюся.

В летние каникулы Крис работал официантом в кафе с семи утра до семи вечера. В августе он собирался обратно в Дьюкский университет, уже на второй курс. Кэрри проводила время, качаясь на качелях и играя со своими куклами, хотя ей было десять и пора было перестать играть в куклы. Я проводила в балетном классе все пять будней и половину субботы. Моя маленькая сестренка следовала за мной, как тень, когда я приходила домой. Когда меня не было, она была тенью Хенни. Ей нужна была подружка ее возраста, но она никого не могла найти. Теперь она могла доверять свои секреты только фарфоровым куклам: она чувствовала себя слишком взрослой, чтобы вести себя, как ребенок со мной или с Крисом, и еще: она внезапно перестала жаловаться на свой рост. Только ее глаза, грустные молящие глаза говорили о том, как она мечтала быть такой же высокой, как девчонки, которых мы встречали на улицах.

Мне было так больно видеть одиночество Кэрри, и я снова думала о маме и мысленно слала ей всевозможные проклятья. Я надеялась, что ее подвесят за пятки над адским огнем и будут протыкать копьями.

Все чаще я слала маме короткие письма, чтобы она продолжала мучиться, где бы она не была. Она никогда не задерживалась на одном месте достаточно долго, чтобы письма успевали дойти до нее, а если она их и получала, то не отвечала. Я ждала, что письма будут возвращаться со штампом «Адрес неизвестен», но они не возвращались.

Каждый вечер я внимательно прочитывала грингленнс-кую газету, пытаясь выяснить, где моя мать, и чем она занимается. Иногда я что-то находила.

«Миссис Бартоломью Уинслоу вылетела из Парижа в Рим, чтобы посетить новый дом моделей». Я вырезала эту заметку и вклеила ее в свой альбом. О, что я сделаю, когда с ней встречусь! Рано или поздно она вернется в Грин-гленн и будет жить в доме Барта Уинслоу, который стоял отремонтированный и заново обставленный.

Эту заметку я тоже вырезала и долго смотрела на фотографию, которая не льстила ей, как обычно. Это было странно. Обычно она ослепительно улыбалась, чтобы показать всему миру, как она счастлива и довольна своей жизнью.

Крис уехал в свой колледж в августе за две недели до того, как начались мои занятия в школе. В конце января я должна была ее закончить. Я ждала этого с нетерпением, поэтому занималась, как сумасшедшая.

Осень пролетела быстро в отличие от других сезонов, когда время тянулось так однообразно, и мы просто становились старше, а юность была у нас украдена. У меня много времени уходило на то, чтобы следить за действиями и передвижениями матери, а когда я сунула нос в историю семьи Барта, то не пожалела своего драгоценного времени и на это.

Я проводила долгие часы над старыми книгами, читая о семьях, которые основали Грингленн. Его предки появились здесь приблизительно в то время, что и мои — в восемнадцатом веке, они тоже были из Англии и обосновались в той части Виргинии, которая называется сейчас Северной Каролиной. Я подняла голову и уставилась в пространство. Было ли простым совпадением, что и его, и мои предки принадлежали к этой «Потерянной колонии»? Некоторые из мужчин поплыли обратно в Англию, чтобы пополнить запасы, а когда вернулись, то застали колонию заброшенной. Там никто не выжил. И поэтому никто не мог рассказать, что произошло. После революции семейство Уинслоу переехало в Южную Каролину. Как странно. К этому времени Фоксворты тоже были там.

Не проходило ни дня, чтобы я не ожидала встретить свою мать на улицах Грингленна или в магазинах. Я смотрела на каждую встречную блондинку. Ища ее, я заходила в дорогие магазины. Высокомерные продавцы подходили ко мне и спрашивали, чем они могут мне помочь. Конечно, они не могли мне помочь. Я искала свою мать, а на вешалке она не висела. Но она была в городе! Я узнала об этом из светской колонки. Я могла встретиться с ней в любой день!

Одним солнечным воскресным днем я бежала исполнить поручение мадам Мариши, когда вдруг заметила впереди мужчину и женщину, таких знакомых, что у меня чуть сердце не остановилось. Это были они! То, что я увидела ее, так небрежно идущую рядом с ним, наслаждающуюся жизнью, повергло меня в панику! Ком подкатил к горлу. Я осмелилась приблизиться, так что я шла почти рядом. Если она обернется и увидит меня, что я буду делать? Плюну ей в лицо? Да, я мечтала об этом. Я могла бы поставить ей подножку и посмотреть, как она грохнется, потеряв все свое достоинство. Это было бы прелестно. Но я не делала ничего, только дрожала, прислушиваясь к их разговору.

Ее голос был таким нежным и мягким, таким воспитанным и благородным. Я поразилась, какая она до сих пор стройная, какие у нее прекрасные волосы, мягкой волной спадающие с лица. Когда она опять повернулась, чтобы что-то сказать своему спутнику, я увидела ее профиль. Я вздохнула. О, Господи, моя мать в дорогом розовом костюме. Красавица-мать, которую я так любила. Мать-убийца, которая по-прежнему может взять мое сердце и выжать его досуха, потому что я когда-то так ее любила и так ей доверяла; и где-то в глубине меня жила еще маленькая, как Кэрри, девочка, все еще мечтавшая о матери, которую можно любить. Почему, мама? Почему ты любишь деньги больше собственных детей?