— Вы бы все-таки поаккуратней пьянствовали, — остановился возле него выходящий из больницы Баканов.

— Как он? — Шидловский вытянулся в смирно и кивнул головой на больничные окна.

— В этот раз пронесло.

— Спасибо, доктор. — Шидловский схватился трясти руку, спасшую его сына, а Баканов достаточно неприязненно вырывал свою руку из единственной, но цепкой благодарственной клешни обратно.

Шидловский улыбался прямо в небеса, а потом начал думать, чего же ему не хватает для достижения настоящей гармонии и равновесия в этом противоречивом мире. Надумал. Здесь же недалеко от больницы на стене поселкового клуба висел громадный и парадный портрет Никиты Сергеевича Хрущева. Шидловский нашел какую-то дряхлую лестницу в дому по соседству и после долгих пыхтений умудрился своей одной рукой перетащить эту лестницу к клубу и, вскарабкавшись на нее, сжечь, на хрен, портрет главы нашего единственного в мире такого удивительного государства.

Боги молчали, ничего больше не требуя, потому что равновесие было достигнуто, а довольный собой террорист отправился спать и даже успел выспаться к тому времени, когда вежливые до дрожи мужчины усадили его в черную “Волгу” и увезли из дому.

— В самый Витебск увезли — не в район, — опустошенно говорила осиротевшая хозяйка осиротевшего дома. — Оттуда не вызволить.

Она уже обессилела плакать и тупо сидела, глядя неузнавающими глазами на своих же детей, шмыгающих тихими мышатами по горнице.

— Видите, мальчики, горе у нас, — развела руками Аннушка. — Папку заарестовали. Совсем. И брат в больнице. — Она привычно и как-то легко заплакала — без рыданий, одними только слезами из глаз. — Вы идите, мальчики… идите…

— Я помогу, — пообещал Мешок, направляясь к двери. — Все будет хорошо. Не плачь…

— Какой ты хороший. — Аннушка проводила нас на крыльцо и там чмокнула Мешка в щеку.

Мешка этот неожиданный чмок мокрыми от слез губами смутил и вскрылил одновременно. Он достал свою секретную тетрадь, где последней была его июньская запись про нобелевку, и застыл, обертывая коварными и ненадежными словами такое простое и понятное желание — помочь Аннушке, ее сестрам, всему ее семейству и их веселому запойному отцу…

На этот раз неведомым силам понадобилось несколько дней для исполнения Мишкиного заказа. Да оно и понятно, если вспомнить, что для этого надо было провести октябрьский пленум руководства всей нашей родной партии, чтобы отстранить от власти прежнего дорогого руководителя и назначить на его место другого и, как позднее выяснится, еще более дорогого…

Шидловского привезли под вечер прямо домой очень вежливые мужчины, может, те же, а может — другие, но “Волга” была точно другая и белая. Они долго прощались с обалдевшим Шидловским на его крыльце, по очереди тряся неудобную для этого левую руку и улыбаясь во все зубы, говорили, кто, мол, помянет — тому и глаз вон.

— Это понятно, — соглашался Шидловский. — Куды мне без руки да еще и без глазу?..

Мужчины радостно смеялись, но в дом не заходили. Впрочем, их и не приглашали.

Нас тоже не приглашали, но мы пришли сами. Шидловский — маленький, тихий и трезвый — сидел на табурете во главе стола, а вокруг сияла-хлопотала-напевала-носилась его счастливая жена, накрывая праздничный ужин.

— Идемте-идемте, — уводила всех Аннушка, — пусть родители попразднуют одни, — убеждала она сестер, братьев и нас, видимо догадываясь, что Шидловскому невтерпеж родить еще одного сына, который и появится ровненько через девять месяцев, повергая в уныние поселковое начальство, потому что этот новый Шидловский окажется последней каплей, после которой все семейство обретет право требовать немедленного улучшения жилищных условий и всякой другой заботы, а хозяйке дома придется давать золотую медаль матери-героини и сажать ее наравне с собой во всяких президиумах за кумачовым столом.

Но это все — чуть погодя, а сейчас радостным клубком все мы выкатились на улицу и рассыпались там на каждый себе.

— Мальчики, давайте я с вами, — спросила, а вернее, сообщила Аннушка, беря Мешка под руку.

Так мы и пошли по поселку, отворачиваясь от встречных сельчан в напрасном старании остаться неузнанными: смущенный Мешок с Аннушкой впереди, за ними мы втроем, а за нами — все Аннушкины братья и сестры. У клуба мы пообсуждали, идти ли в кино, которое начиналось через час, и в конце концов за кино проголосовали все Шидловские, но денег на всех не хватило, и мы с Тимкой, Серегой и Мешком самыми искренними голосами вспомнили про неотложные дела и распрощались. Через пару сотен метров Аннушка нас догнала.

— И я с вами, — сообщила она. — Пойдем рисовать? — спросила она чуть погодя у Тимки. — Только куда?

— Можно ко мне, — предложил Тимка.

В маленькой Тимкиной комнате было не так вольготно, как в избе Шидловских, но мы как-то разместились и с нетерпением подгоняли начало так давно не случавшегося рисовального представления. Тимка, как назло, медленно и обстоятельно раскладывал свои художественные принадлежности.

— Мне куда? — спросила Аннушка, готовая к уроку пока только верхней частью.

— Куда хочешь, — разрешил Тимка.

— Да-а, — вспомнила Аннушка, — я же тебя, Мишонок, еще не поблагодарила. Ты и правда молился за папку?

Мешок молчал, пыхтел и краснел в жар прямо на глазах.

— Давай я тебя поцелую, — предложила Аннушка. — Вместо благодарности.

Мешок молчал и отворачивал от нас пунцовое лицо.

— Поцелуй меня? — подал голос Тимка. — Мы друзья, и это практически то же самое. — Тимка стоял уже рядом с Аннушкой и, в отличие от нас, был с ней одного роста. — Ну, что же ты? Вместо благодарности… А Мешку я потом твою благодарность перескажу…

Аннушка засмеялась, слегка прижалась к Тимке и охватила Тимкину нижнюю губу своими большими и яркими. Мы смотрели почти в столбняке.

— Ого-го, — пропела Аннушка, отодвигая свое лицо от Тимкиного и прислушиваясь к прижавшему ее к себе Тимкиному телу. — Да ты совсем не обычный художник — ты…

Тимка не дал ей договорить, запечатав ее губы своими и прижав ее к себе в неразрыв. Мы смотрели, где шарят и гладят Тимкины руки, и не могли отвести глаз. Потом заметили Тимкино медленное передвижение вместе с Аннушкой от стола к кровати, у которой мы и застыли, и быстренько исчезли с их спирально-кружащего пути.

У порога мы еще раз оглянулись, и если бы не Серегино “пошли-пошли”, обязательно увидели бы, что и как следует делать, потому что Тимке повезло и его первой женщиной оказалась очень знающая барышня, а каждому из нас пришлось все это позже постигать с такими же, как и мы, малоопытными девочками-одногодками.

С того дня Тимка свое рисование забросил, а если и брал карандаши и бумагу, то только как повод для скорейшего обнажения будоражащего его объекта — не объекта рисования, а объекта страсти. Других объектов не существовало вообще, потому что страсть пылала все время, а объекты могли меняться как угодно и были не в силах ни удовлетворить Тимкину страсть на сколько-нибудь продолжительное время, ни даже утишить ее. Аннушка открыла ящик Пандоры — и Тимка пропал. Теперь его жизнью более всего руководил его же торчун и постоянная забота о том, куда бы того пристроить…