ценил Томаса Гудвилла, хотя на жизненные вопросы его преподобие отвечал иначе, чем Чарльз. Как признавал сам священник, несмотря на разногласия, атмосфера Даун-хауса много лет дает ему материал для воскресных проповедей. При этом он всякий раз переворачивал все с ног на голову. Так, преподобный приносил в церковь подхваченную за столом интересную подробность, к примеру удивительную форму клюва зяблика или особенно красивый вид из царства орхидей, и извещал прихожан, что подобные детали, изучаемые современной наукой, чудесным образом приоткрывают стоящий за ними божественный план. Он славил Создателя и не скупился на образные выражения, описывая параметры хоботка насекомых в его соотношении с чашей цветка. Кто, если не Всемогущий Господь, создал пестрое разнообразие Земли, приспособив все друг к другу сколь красиво, столь и взаимополезно?

Да, тридцатилетняя дружба служила обоим постоянным вызовом, да и могло ли быть иначе? Гудвилла, конечно же, печалило, что еретический труд Дарвина родился именно в его приходе. Более того, был написан на глазах у богобоязненной миссис Дарвин, одной из самых ревностных его прихожанок. Вообще-то для преподобного навсегда осталось загадкой, почему супруги, несмотря на разделяющие их глубокие пропасти в вопросах веры, так любили друг друга. И произвели на свет десять детей. А Гудвилл, в свою очередь, с удовольствием их крестил и, если они не становились жертвами детской смертности, преподавал им закон Божий.

– Прежде чем кому-нибудь понадобится нюхательная соль, давайте выйдем и немного подышим свежим воздухом, – сказал Дарвин.

Перед тем как встать, он тщательно отряхнул бороду из опасения, что к ней могла пристать крошка отменного сливочного печенья.

Маркс с заметным облегчением кивнул, обрадовавшись возможности бежать от неприятного инцидента на персидском ковре.

Оба двинулись по посыпанной щебнем дорожке, которая вела от дома в сад, но прошли всего несколько метров. Маркс неловко переставлял ноги, опустив голову и пристально смотря в землю, потому что вечером видел еще хуже, чем днем.

С деревьев падали тяжелые капли, а с сырого газона поднимались клубы тумана. Во время ужина, должно быть, прошел дождь. Поднялся прохладный ветер, унося последние летние ощущения и толкая облака на восток.

Стоя рядом, они молча смотрели в небо. Пытаясь разглядеть звезды, Маркс сощурил слабые глаза. Он вспомнил, как Женни, любившая созвездия, раньше часто говорила ему: «Мой чернявый дикарь, пошли гулять на небо». Они отыскивали местечко на берегу Мозеля и радовались.

Маркс положил обе руки на грудь, будто желая проверить, действительно ли узкие бронхи чуть расширились в свежем, промытом деревенском воздухе. Осторожно вздохнул. А утром, когда он шел на Конгресс, на Лондон лил дождь из хлопьев сажи.

В нескольких метрах что-то зашуршало.

– Еж? – спросил Маркс.

– У нас под изгородью живет целое семейство, – ответил Дарвин. – Ежевечерне в это время они отправляются ужинать.

И они опять надолго замолчали. Потом Дарвин сказал:

– Хотя я, конечно, понимаю, как важен для вас материалистический взгляд на мир, мне кажется, вы идеалист. Тому, кто борется за лучший мир, сперва необходима идея, не так ли?

Под покровом темноты Маркс пробормотал что-то невразумительное – судя по интонации, тихое возражение – и опять умолк.

Вдалеке залаяла собака. Другая ответила, и тут же завязался оживленный разговор. Дарвин порадовался, что в нем не участвует Полли, наверно спит в кабинете.

Маркс стоял серый, недвижный, будто статуя. Ему было холодно. В обычной ситуации он давно бы уже разбуянился, поскольку все, связанное с идеализмом, необходимо прищучить. Он терпеть не мог идеалистов и беспощадно с ними боролся, особенно встречая таковых среди социалистов. Ни с какими идеалами не сделать и блошиного прыжка, часто твердил он. Не случайно он круто развернулся и отправил гегельщину в чулан истории. Его кредо звучало так: сознание людей определяет их бытие, а не наоборот. Лишь недавно он втолковывал одному юному социалисту, что у Гегеля и иже с ним выходит так, будто сын рождает мать.

Это среди прочего служило причиной, по которой Маркс запрещал себе воображать коммунистическую жизнь в подробностях. Любопытствующим, задававшим ему подобные вопросы, он давал жару. Так могут спрашивать только идиоты, которые не поняли даже азов его научного социализма. Свободу нельзя спроектировать заранее. Сначала нужно изменить отношения, сбросить все оковы, создать условия для лучшей жизни, и тогда все устроится само собой.

Но Маркс молчал у Дарвина в саду. Не шумел, как обычно. Не промолвил ни слова.

Может, одолела старческая мягкость, думал он. Или миссис Дарвин обсчиталась, накапывая ему успокоительные капли от кашля. В любом случае Карл чувствовал себя слишком усталым для диспутов.

– Могу себе представить, как нелегка ваша жизнь, – после долгой паузы сказал Дарвин. – Но думаю, ваше время еще придет.

Тут у Маркса вырвался всхлип.

Заливая бледным светом сжатое поле на горизонте, взошла луна. Как огромные метлы, взмыли вверх, отбросив длинные тени, соседские тополя.

Хозяин с гостем стояли рядом, и тут, закачав деревья, поднялся ветер и застучала барабанная дробь падающих капель. Если бы не она, наверно, можно было бы услышать шорох бород.

Сердечная боль

Его книга о червях пришла с почтой 10 октября 1881 года. Чарльз вообще-то рассчитывал взять в руки первый экземпляр лишь через день и теперь, неподготовленный, сильно разволновался.

В половине десятого он, как всегда, перешел из кабинета в гостиную, чтобы проследить за приемкой почты и, уютно устроившись на диване, послушать Эмму, которая будет читать ему личные письма. До этого он, как всегда, ровно полтора часа работал, смотрел в микроскоп, пока не начали слезиться глаза. От сосуда с нашатырным спиртом, куда он положил новое поколение бобовых корешков, исходил такой запах, что Полли держалась на отдалении. Она терпеть не могла нашатырь.

Теперь Чарльз с побледневшим вокруг носа лицом молча опустился на диван. Едва войдя, он увидел «Образование растительного слоя земли деятельностью дождевых червей и наблюдения за их образом жизни» и чуть не зашатался от уверенности, что это последняя его книга.

Уже двадцать раз Эмма выуживала из мешка с почтой первые издания, с любовью выкладывая их на столик красного дерева, а сверху помещая нож слоновой кости для разрезания бумаги. Нож скорее походил на лопаточку, у него не имелось острия, но тем не менее он был так мастерски заточен, что аккуратно разрезал любую бумагу.

Эмма догадывалась, с каким чувством человек разрезает книги, создававшиеся в муках по много лет. Начиная с томов о путешествии на «Бигле», написанных Чарльзом еще в молодости, до «Силы движения растений» год назад. Если же считать вместе с переизданиями ранних трудов,