– А если решает не Господь, а болезнь или судьба? – язвительно спросил Эвелинг.

– Должен согласиться с коллегой, – сказал Бюхнер. – Сила и материя – вот что движет жизнь и мир. Не дух. Душа – продукт обмена веществ, без фосфора не будет ни одной мысли! Даже мозг всего лишь часть тела.

Гудвилл обвел глазами собравшихся, как будто хотел тем самым показать, что никогда еще не принимал участие в таком ужасном застолье.

Свою «Силу и материю», выдержавшую пару десятков изданий, Бюхнер уже давно послал Дарвину с цветистым посвящением. В книге немец утверждал, что вопросы религии и прогресса человечества решены, в соответствии с чем громогласно популяризировал на континенте философию.

Маркс ждал действия капель. Джозеф подавал бараньи отбивные à la provençale. Доктор Бюхнер, оказавшись в своей стихии, до небес расхваливал Дарвина за то, что после многовековых заблуждений тот указал спекуляциям их место и высвободил человечество из тисков религии.

У Дарвина гудело в голове. Он чувствовал, что его совсем не так поняли. Он не занимается философией. Он посвятил жизнь вопросам, на которые можно дать ответ. Философы же всегда заменяют прежние вопросы новыми.

Преподобному тем временем нашествие в Даун-хаус ударило по желудку. Он отрыгнул и вежливо попросил прощения.

Эвелинг решился еще на одну атаку:

– Мистер Дарвин, я хотел бы свою книгу посвятить вам.

Дарвин вроде бы не услышал. По крайней мере, не отреагировал. Чего Эвелинг долго выдержать не смог. Возникшую паузу он заполнил разъяснением, что его «Дарвин для студентов» выходит через пару недель, причем в новой атеистической книжной серии, которая будет называться «Международная библиотека науки и свободомыслия». Если господам интересно его мнение, то книги ждет успех, в том числе и за пределами Англии. Он имеет в виду не столько финансовую, сколько политическую сторону вопроса, просветительскую. А если мистер Дарвин согласится, ему будет посвящена вся серия.

Ответу Дарвина предшествовала довольно долгая пауза.

– Я не гожусь на роль нехристя, – необычно резко сказал он, что вернуло к жизни Гудвилла, который уже длительное время изучал рисунок на скатерти возле своей тарелки.

– Да благословит вас Господь, – вырвалось у преподобного, после чего он опять обратился к изысканной камке.

Перед ним стояла задача ставить бокал точно в середину квадратов, разных. Цепляясь взглядом за тканый рисунок, он пытался побороть головокружение от языковой путаницы за столом. При упоминании Бога Гудвиллу пришло в голову строительство Вавилонской башни, и он спросил себя, до чего же доведет смешение языков.

– Я далек от того, чтобы позволить запрячь себя в вашу упряжку, мистер Эвелинг. Хоть я и последовательный поборник свободной мысли, полагаю, прямые нападки на христианство едва ли окажутся действенны. Свободомыслие более всего выиграет, если людям мало-помалу нести свет. Причем рассказывая о научном прогрессе. Пропаганда атеизма меня не привлекает, поэтому я не могу выполнить вашу просьбу.

Эмма с очень довольным выражением на лице спросила у Маркса, действует ли лекарство. Тот коротко и молча кивнул.

– Но почему же так трусливо? – спросил мистер Эвелинг. – Ведь вы ничего не потеряете. Вы знамениты. Мир слушает вас.

– А почему так агрессивно? – ответил Дарвин. – Кроме того, если вы считаете меня атеистом, то ошибаетесь.

– Кто же вы?

– Агностик.

– Но это просто более обтекаемая формулировка!

– Вы слишком для меня напористы, молодой человек. Возможно, не продумали проблему до конца. Я сам вижу необходимость искать первопричину нашего мира. И задаваясь вопросом о начале начал, я бы даже назвал себя теистом.

Тут удивился не только священник Дауна. А мистер Эвелинг понял, что проиграл окончательно.

Каналья, подумал Маркс, это он говорит, только чтобы не поссориться с женой, а вслух прохрипел:

– Богов сотворил человек!

– Фейербах, – пробормотал оцепеневший Бюхнер.

Теперь ему предстояло осмыслить кое-что похлеще перепалки с Марксом. Неужели придется докладывать Союзу свободомыслящих Германии, что он своими ушами слышал, как великий Дарвин, покончивший с верой в Создателя, в конце жизни признал себя теистом?

Застолье зашло в тупик, и Дарвин сказал:

– Господа, судя обо мне, ограничиваются образом ученого, который поставил так называемый вопрос об обезьяне и ответил на него обидным для человека образом. Весьма жаль. Не меньше мне претит, когда за то, что я украл у человека Бога, церковное священноначалие меня обвиняет, а левые восхваляют.

– Но ведь вы же украли! И просто не хотите нести за это ответственность. Правда, если вам интересно мое мнение, «кража» – неправильное слово, – решил поправить мистер Эвелинг. – Вы не обокрали человечество, а освободили его! Если вам интересно мое мнение.

– Но мне оно неинтересно. Кроме того, вы только что подтвердили мои слова. У атеистов я вижу те же методы, что и у клириков. Вы прекращаете дискуссию, неприятное задвигаете в сторону, утверждаете то, чего знать не может никто, и миссионерским рвением хотите обратить остальных. А если вместо этого немного смирения?

Бледный лоб Маркса блестел, глаза вдруг стали маленькими, и он зевнул. Кашель успокоился, и сам Карл, очевидно, тоже. Щеки же Томаса Гудвилла, напротив, пылали, а мелкие сосуды, испещрившие своим ветвлением крылья носа, стали необычно синими.

Эмма, глубоко задумавшись, отложила прибор, взяла его снова. Никогда еще она не слышала, чтобы Чарльз так открыто говорил на эту трудную тему. Ужин оказался не просто временем, проведенным за столом с неприятными гостями. Компания словно олицетворяла жизненную ситуацию ее постаревшего мужа. Он очутился на линии фронта между противоборствующими войсками, не чувствуя себя дома ни там, ни там. Священник их деревушки Даун и сама Эмма с одной стороны, три упорных атеиста – с другой. Христианские позиции Чарли давно оставил, переходить на атеистические не хотел.

Сам Чарльз описал бы свое положение суше. И безо всякого недовольства, поскольку после упорной борьбы, продлившейся несколько десятилетий, нашел свое место: в идеологически нейтральной полосе. Вместе, как он полагал, с современным естествознанием, не желавшим больше чувствовать себя обязанным какой-либо религии.

– У меня темнеет в глазах, – промычал Гудвилл.

Затем раздался сильный удар – священник упал со стула. Эмма с криком вскочила.

Преподобный без сознания лежал на полу. Только что он набрал в рот вкуснейший шоколадный крем, который Джозеф подал на десерт со сливочным печеньем. Проглотить не успел.

Доктор Бюхнер выступил в своей ипостаси врача: поискал пульс, открыл Гудвиллу глаза, посветил вынутой из люстры свечой, похлопал по щекам. Затем перевернул Гудвилла на бок, расстегнул воротник, а Эмма сделала все необходимое, чтобы друг семьи не задохнулся. Бюхнер попытался всех успокоить, сказав, что налицо лишь временное нарушение кровообращения. Возможно, преподобный слишком много выпил. Дарвин облегченно вздохнул.

Он